[Черный*]

Когда охотник выходил из машины, он задел ногой винтовку, она сдвинулась с места - и уставилась мне в шею.
Я не люблю оружие, в отличие от Кулака. Даже зачехленное оружие.

---

[Черный*]

Я разместил свои работы в Ярмарке мастеров, разместил давно, месяцев пять назад.
Использовал сайт скорее как копию дневника Черного, работы просто показывал. За пять месяцев у меня не было заказов - всё нормально, а свои работы я пристраивал хозяевам через ЖЖ-сообщество.
А вот сегодня часы заказали, и я оказался к этом усовершенно не готов, к заказу на Ярмарке.

---

[Черный*]

- Посмотри в окно, - сказал Сандерс. – Можешь не торопиться, я тебя приглашаю не драку поглазеть.
За окном вечер разливался чернилами, с каждой минутой становясь всё шире; зимний вечер, иссинивший снег, вестник наступающей ледяной ночи. Редкие фонари хищно горели.
- Смотри внимательно и увидишь, - пояснил Сандерс. – Некоторая острота чувств еще никому не мешала, но их тоже нужно тренировать, как и тело. Город убивает чувства своими прямыми линиями и предсказуемыми событиями. Ежедневная рутина принижает чуткость души. Если пойнтера долго держать в помещении с резким запахом, он испортит нюх.
- Ничего не вижу, - поделился я. – Вечер. Темнота. Люди. Что я должен увидеть?
- Бедный мой пойнтер, - улыбнулся Сандерс. – Я давно сижу у окна и наблюдаю, но сегодня не смог удержаться, чтобы не показать тебе; можешь верить или нет, но сегодняшний вечер не такой, какими были вчерашний и позавчерашний. Я знаю, что говорю, я наблюдаю за вечерами очень долго, но только сейчас все мои чувства подсказывают опасность.
- Да, смешно, - я возвратился на свое место, сел.
- Да, - передразнил Сандерс. Он повернулся спиной к не зашторенному окну, с задумчивым видом вертел в руках ручку и говорил. – Только я не шучу, зато понимаю тебя: ты видел быстро опускающуюся темноту, полоску фонарей, спешащих людей – и всё. Знаешь, что вижу я? – он бросил на меня быстрый взгляд своих умных глаз. - Фонарей слишком мало, да и те, что зажглись, словно горят через силу и вот-вот потухнут; снег почти не блестит. Этот вечер словно боится света и торопит ночь; будь он человеком, я решил бы, что в душе у него нечисто или что-то он замышляет. Есть только один способ узнать. Света мне, света, зажгите всё, что есть – фонари, лампы, свечи; прогоните тьму, выпытайте её тайны…
Сандерс резко повернулся к окну.
- Ох! Мне жутко сознавать, что он наблюдает за мной из окна. Отчего здесь нет штор?
Я пожал плечами.
- Не знаю.
- Я понял, - выдохнул Сандерс и повернул чуть бледное лицо ко мне. – Что-то должно случиться, нетривиальное событие, и вечер знает об этом; знает и ждет. Осталось недолго. Не спрашивай меня.

Часы отмерили пять гулких ударов. Я захлопнул папку, встал и потянулся за курткой.
- Ладно, спрашивать не буду, но мне пора; дальше тебе придется в одиночестве любоваться видом из окна, а шутить с батареей.
- Уходишь? Домой? – осведомился Сандерс. Бледность его лица прошла, голос чуть изменился, исчезли низкие и протяжные нотки – передо мною был прежний товарищ.
- Я иду на выставку игрушек. Пойдешь со мною?
- Нет, Чернота, мне лень куда-то тащиться в ночи. Никогда меня не привлекали игрушки, а уж специально ехать на другой конец города и смотреть на них – увольте.
Перед уходом я снова бросил взгляд в окно: синева неба и снега исчезла, уступив место тьме, кое-где прорезанной желтыми точками света, перспектива улицы терялась.
- Давай купим шторы и повесим на окно, - предложил я.
- Нет, не хочу, то была минутная причуда. Как мне наблюдать, если окно будет завешено? Лучше иди на выставку, - легко улыбнулся Сандерс и уткнулся в книгу.


***
На Большом проспекте было светло, как днем, над головами прохожих тянулись ввысь фонари; неоновые вывески, широкие блестящие витрины магазинов были полны света, что отражался от многочисленных зеркал, дробился и цветными перьями устилал мостовые и стены домов. Выгнанная с улиц ночь притаилась во дворах и скверах, нестрашная настолько, что ее никто не боялся. Я давно считал главным достижением человека как раз то, что ему удалось развенчать величие ночи.
Адрес я помнил наизусть, но твердил его, как молитву, пока шел по проспекту навстречу будущему. Пятьдесят восемь, пятьдесят восемь… я почти всегда понимаю, что сказал Сандерс; это понимание в свое время сблизило нас и сделало друзьями. Он как-то обронил в разговоре, что немногочисленных его друзей объединяет одна общая черта – умение слушать. Но, быстро идя по проспекту, вглядываясь во дворы, в небо, я не находил, чем этот вечер отличается от прочих, подобных ему. Все чувства молчали, а из памяти не выходила безмятежная улыбка Сандерса – последнее, что я увидел, закрывая дверь.

Пятьдесят восемь. Вот он, не дом – громадное здание из темного, как зимние сумерки, стекла, неправдоподобно легкое. Я толкнул дверь.
И попал в яркий холл.
На лестнице стояли вышколенные официанты в белых рубашках, с серебряными подносами в руках. Фужеры теснились на подносах. Я немного растерялся – на миг показалось, что вся торжественность создана специально для выставки, и игрушки ждут не простых гостей.
Расспросы мгновенно вернули уверенность: галерея Суок находилась на цокольном этаже.

Я сразу увидел то, что искал – прямо напротив двери стоял длинный и широкий стол, покрытый черной тканью. Несколько ламп искусно освещали его. А на столе была крохотная улица.
Безмолвие сгустилось вокруг меня, исчезло всё: непонятая суматоха за стеклянными дверями, безупречные официанты, искры шампанского в хрустале. Исчезли говор и резкий смех, краски и цвета, проспект и город; мир за моими плечами придвинулся ближе и превратился в покрытый черной тканью стол с крохотной улочкой на нём – и не нужно было других вещей.
Я смотрел жадно. Новый мир был цельным и живым; лишенный вульгарности своего собрата, он лежал передо мною в своей чистой наготе, а я любовался на него сверху, как, возможно, бог любовался в последний день творения на плоды трудов своих. И, хотя мир не принадлежал мне, я на правах первооткрывателя отмечал в нем ту простоту, изящество и правильность, свойственную всем мирам, в которые вложили любовь. Его краски были спокойными, линии – плавными, но больше всего поражали воображение населяющие его существа.
Вряд ли я увижу еще раз подобный народ. Странные творения, которых не встретишь нигде более. Их матерью стало вдохновение, отцом – труд; рожденные в слиянии этих двух сил существа были прекрасны. Каждая их черта была безупречна. Творец мог гордиться своими созданиями, что вели передо мною беседу; я видел, как один из них потрясал посохом, что-то доказывая собеседнику, спокойно внимающему разгоряченным речам. Сверху на них мудро взирал кто-то, похожий на птицу, и улыбался про себя, зная всю правду.
Не знаю, сколько я так простоял, наблюдая за чуждым миром. Никто не мешал мне, существа, погруженные в суету жизни, меня не замечали, как мы не замечаем богов. Что знает крохотный паучок о слоне? Я стал для них слоном, слишком громадным, слишком непостижимым, чтобы стоило уделять внимание, чтобы стоило просто заметить. Я видел их, они меня – нет; не подозревая о наблюдении, они жили так же легко, каким легким был войлок – то, из чего создали их тела.


***
Я очнулся резко и страшно среди своего мира. В груди жгло неимоверно, дыхание тяжело врывалось из легких; понадобилась минута, чтобы придти в себя. Тягостно спохватясь, я перебирал свою суть, пропуская через память всё созданное мною, перебирал и отбрасывал прочь в ужасном понимании его уродства. Красота передо мной стала эталоном, и против воли я сравнивал – не в свою пользу. Причина подобной тяжбы с духом была одна: я хотел удостовериться, что и меня посещала могучая сила создания, что я пил из одного источника с неведомым творцом. Я был словно пьяный или одержимый, и с трудом держался на ногах во время борьбы. Каждый взгляд, брошенный на созданий, казавшихся всё выше, всё светлее, вызывал почти физическую боль во всем теле; не в силах больше терпеть, я кинулся прочь из галереи Суок.
Холодный воздух не остудил меня. Нет, он казался мне таким же горячим, как ветер Сахары; я не мог стоять на месте – боль душила меня, и в движении было мое спасение. Я шел так быстро, как мог, почти бежал, не разбирая дороги, и, только выскочив на Каменноостровский проспект, понял, что иду правильно; понял и мгновенно забыл эту мысль. Виденное мною жило в воспоминании, настолько реальном, словно я всё ещё стоял перед столом с черной тканью. Чувства обострились; я представлял себе, что еще недавно спал, но чужая рука вдруг равнодушно встряхнула меня, вырывая из сна - и каким ужасным стало пробуждение. Мне наконец-то удалось взглянуть на себя со стороны и понять истинную свою цену…
Чтобы не делал я, никогда моя душа не будет растворена в сотворенном мной, не пронзит каждую его частицу. Я пренебрег учением, заменив его зубрежкой; испугавшись громады труда, я не стал постигать всего существующего, разузнав лишь основы и решив, что этого станет достаточно. Как плохой актер, я разучил одну роль и всегда держался её. Обманчивая легкость успеха вскружила мне голову; я решил, что так будет всегда, и достаточно только повтора, не принимая того, что в повторах таится смерть созиданию. Уставшая ждать душа постепенно замолкла; каждый день я кидал камень в источник, и он, наконец, заглох совершенно. Холодный ум был не в силах восполнить отсутствие души, но я старательно не замечал того, что было явственным, словно день – пока чужой гений не сорвал покров и не развернул меня лицом к себе, явив неприкрыто всё мое созидательное бессилие.
Удар был жестоким. Я дрожал всем телом. В тумане мысли я добрался до дому, открыл дверь ключом, ввалился в комнату. Закрыв ладонями лицо, я стоял посреди комнаты, а перед глазами вставало всё недавно виденное мною, настолько прекрасное, что я стонал от бешенства. Ужасные мысли теснились в голове: я рушил виденную красоту, рвал ее в клочья с тем, чтобы другие люди не поняли, каким жалкими были мои потуги; поняв однажды, что в этом не будет моего спасения, я совершал страшные злодеяния, убивая самого творца.
- Ты этого хотел? - отняв руки от лица, заорал я в темноту комнаты. – Так получи теперь всё! Сполна получи!
Нестройные рыдания вырвались в ответ; я захлебывался слезами, всхлипывал, выл. Упав на колени, я колотил руками ковер, царапал его, пытаясь приглушить боль. Комната равнодушно взирала на мучения.

Истерика продолжалась долго, но и она закончилась; я долго лежал на полу, не имея сил подняться; воспаленные глаза горели так, словно в них попала соль, слезы иссякли, плач перешел в прерывистое и хриплое дыхание. Душевное волнение не улеглось, но перерождалось во что-то новое, из пепелища рождался новый феникс, и расправлял уже черные крылья.
*рассказ не дописан*

---

И немного возвышенного и земного напоследок

[Аз есмь царь]

Возвышенное.
Разумеется, стихотворения:

1.
На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна
И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим
Одета, как ризой она.

2.
В пустыне над морем зыбучим,
Снегом и зноем полна,
Во сне и в движенье кипучем
Склоняется пальма-сосна.

Земное
Разумеется, письма:

Пушкин пишет Гейне письмо, а в письме том кляуза на друга. "Так, мол, и так, милый мой Гейне, довожу до сведения твоего, что наш общий знакомый Михал Юрьевич Лермонтов, мало того, что без спросу интермеццо твое взял, так еще перевел его на русский язык и ссылку, злодей, не поставил!"

---

[Аз есмь царь]

Если спросите, а про что, собственно, я рассказывал, то отвечу - я рассказывал свой сон. Он может быть красивым и несвязным, и малообъяснимым, точно так же, как я не в силах объяснить, зачем понадобилось наполовину заколачивать дверь в банкетный зал. Так, чтобы нужно было садиться на корточки и гусиным шагом проходить под помехой.
Сам зал был безупречен: столы с яствами, зеркала в нишах, блестящие наряды, музыка. Улыбки и шампанское. Официанты и тарталетки.
А дверь зачем заколотили?

Вот и рассказ: красивый и необъяснимый. Ну, не умею я про колготы рассказывать! Я о сне рассказать, о "накатах" на сознание, когда явь расползается, так, чтобы понятно всё стало. И то, что после наката всегда наступает отрезвление.

---

[Аз есмь царь]

Постом ниже - то, что случилось в субботу на ул. Розенштейна.
А в воскресенье, в благодарность, я сделал часы и отдал ему, городу. Подарок за подарок

Часы...

---

[Аз есмь царь]

- Море чуть зыблется. Здесь, на просторе,
Как моряки, - вы всё сбросите горе.

Звенела песня – нежная, знойная, торжествующая; как нелепо было услышать ее посреди северного города, закованного в ледяной панцирь, посреди бессолнечного дня черной зимы. Я стоял на углу улицы Розенштейна, и ощутимый мороз забирался под куртку и щекотал там стылыми пальцами; стоял, ожидая заказчика, который всё не шел и не шел. Руки замерзли, потому что книга мешала их согреть: одной рукой приходилось удерживать довольно увесистый том, а вторую засовывать под куртку, между пуговицами, ближе к свитеру. Однако рука с ношей уставала прежде, чем я успевал согреть другую, и приходилось перекладывать книгу. Притоптывая ногами, я про себя проклинал и медлительного заказчика, и неудачно выбранное место встречи, где с канала дул пронизывающий ветер и леденил мое тело, и невозможность зайти в подъезд и немного погреться у батарей: тогда я точно пропущу приход спутника, который ждать меня не будет. Я решил, что подожду еще десять минут, а затем уйду – и услышал песню.

Красивую песню. Теплую песню. В воздухе запахло водой и солью, разбитый асфальт под ногами превратился в галечный пляж, а шум Обводного канала - в шум прибоя. Солнце купалось в океане, волны жадно лизали пляж, и спали баркасы, качаясь в такт песне. То, что слова напевал тихий женский голос, только добавляло им очарования далекой страны, нежащейся сейчас передо мною в тепле и солнце. Я оглянулся в поисках певуньи; она замолчала, но я увижу, узнаю её, едва брошу взгляд – той, что пела, нет среди толпы спешащих людей с опущенными в землю глазами. Среди людей, укутанных в толстые слои одежд, с приемниками в ушах. Среди людей, обремененных заботами.

- …покинут вас скорби земные…

И песня помогла мне, как нить, как звезда: я поднял голову и увидел ее. Ту, что пела. Увидел и замер.

Она была негритянкой, настоящей негритянкой, молодой и красивой. Темная кожа, курчавые короткие волосы, глаза цвета неразбавленного чая, и белоснежно-сахарные зубы, сверкнувшие, едва она улыбнулась мне, закончив петь. Женщина стояла в проеме окна, раскрытого настежь, несмотря на холод, и с любопытством рассматривала меня. Я улыбнулся в ответ. Тут же ее улыбка погасла и она, чуть ли не вскрикнув, отпрянула назад.
Что могло напугать ее? Я спешно огляделся, но никого не было на мостовой. Улица давно пустовала – я вспомнил, что всего пять или шесть человек прошли мимо меня; лишь шум моторов и толпа на Обводном канале говорили о бурлении мегаполиса; здесь же было тихо, спокойно, как на улице провинциального города. Я снова взглянул на соседний дом.
Женщина не ушла; закрывшись шторою, как щитом, она смотрела на меня, а на лице ее отражались попеременно то желание что-то сказать, то смущение. Комната позади нее была ярко освещена, я разглядел полосатые обои, высокие спинки двух кресел и пузатые шкафы. Несколько картин украшали стены.
Я шутливо поклонился ей, приложив правую руку к сердцу, а левой, с зажатой в ней книгой, изобразил такой жест, словно снимаю шляпу – и едва не уронил том на землю. Женщина улыбнулась, кивнула в ответ и выступила из-за занавески. Я перешел на другую сторону улицы.

Окно было низким, гораздо ниже, чем в современных домах; подоконник едва доходил мне до пояса, и получалось, что наши головы были почти на одном уровне, глаза в глаза – мы могли общаться с ней без помех. Первой начала она.
- Здравствуйте, - голос был красивым. Только сейчас я заметил, что, несмотря на принадлежность к своей расе, губы у женщины не были пухлыми или вывернутыми, хотя вряд ли в ее жилах текла чужая кровь. По-русски она говорила довольно чисто, с небольшим акцентом, трогательно звучавшим в ее речи.
- Здравствуйте, - я немного замялся, не зная, что сказать дальше: красноречием я никогда не отличался, предпочитая больше слушать, чем говорить, и язык мой не был хорошо подвешен; что говорить в таком случае и в столь необычном знакомстве, я тоже не знал. Она меня выручила.
Сделав шаг, женщина оперлась ладонью о широкий подоконник – и как ей не зябко, в одном платье? - и подалась вперед.
- Ответьте, - прошептала она. – Вы же услышали, как я пела?
- Очень красивая песня. Я не знал такой раньше.
- Она сложена не здесь, но далеко отсюда люди поют ее, когда возвращаются с моря. Они поют, когда им грустно, и тогда песня веселит их. Я люблю песню, в ней поется обо мне, ведь мое имя – Люсия.
- У вас имя, как у святой, - ответил я. – Вам не холодно? Вы дрожите…
- Холодно! – воскликнула она и поежилась, но не выпрямилась, а еще больше подалась вперед. – Я замерзла. Если бы вы знали, как холодно здесь, как темно, как плохо! Ах, зачем, зачем я покинула свой берег, зачем уехала? Я родилась там, в далёкой стране, в жаркой стране, где круглый год лето, где жизнь в каждой травинке. Там земля пестрая от цветов, а кожа у людей темная и теплая, как зернышко кофе, когда оно долго лежит на солнце. Там все улыбаются и смотрят вперед, на горизонт, – вот моя родина. Я уехала сюда, в этот страшный город, где холод, и стужа, и ветер острый, как бритва. Здесь нет солнца, небо не синее, а серое, и кожа у вас точь-в-точь такого же цвета, как небо. Здесь нет цветов, никто не смеется, но все куда-то спешат, опустив взгляд, словно ищут раковины каури среди песка – смешно! Вы очень странные… вы не слышите моих песен….
- Я услышал, - ответил я и испугался: таким хриплым показался мне огрубелый мой голос после ее нежного и жалобного голоска. Замолчал и постарался тихо прокашляться. – Зачем же вы уехали из далёкой страны?
- Он обманул меня, - ответила женщина, и две невольные слезинки скатились по округлым щекам; она торопливо вытерла их тыльной стороной ладони. – Здесь его родина, он рвался сюда, одержимый городом, он тосковал по нему, а я – лишь любила. Он любит город, говорит, что здесь хорошо, что только здесь есть жизнь. Он обманул – здесь бродит смерть; взгляни, как она выбелила ваше небо, спрятала солнце, как заковала в камень землю так, что травинке не пробиться. Взгляни на деревья – они как узники в остроге, которым отсрочили казнь. Они не могут расти, как им вздумается, и должны всю жизнь дрожать в страхе, ожидая, когда их убьют. И я чувствую, что с каждым часом всё меньше жизни во мне, а холодный лед сковывает меня изнутри. Если я умру, меня не смогут похоронить, потому что земля здесь тверже камня.
- Уезжайте отсюда! Уезжайте назад, на морской берег, и солнце растопит лёд.
Как она прекрасна, тоненькая черная фигурка на фоне светлого окна, она не должна умирать.
- Я не могу. Если он узнает, что я хочу его бросить, то осерчает. Даже то, что я говорю с вами, ему не понравится. Я его рабыня, и он знает.
- Что за чушь! – вскричал я. – Никому не позволено превращать другого человека в раба, здесь, в этом городе! Я могу позвать милиционера, и если вас не пускают, держат силой в доме – расскажите ему; вам помогут.
- Вряд ли, - покачала головой женщина и вздохнула. – Разве я не пыталась? Я пела много песен, открывала окно, и плакала, и пела, но улица пуста, люди редко появляются; если же появляются, то всё спешат; им не до моих песен, у них нет свободного времени, чтобы остановится и послушать. А если они не услышат песню, то не увидят меня. Лишь вы увидели… я очень вам благодарна, очень.
Внутри, в комнате, вдруг хлопнула дверь, и показался коренастый и сильный мужчина. Я решил, что он моряк, едва лишь взглянул на него. Густые бакенбарды закрывали щеки до самых ушей, желтые от табака зубы мелькнули перед моими глазами, когда он оскалился в хищной улыбке. На правой кисти у него был вытатуирован штурвал. Злобно взглянув на меня, он рывком отдернул женщину от окна и захлопнул створки, затем задвинул шторы.

Черт с ним, с заказчиком, сам виноват. Я побежал к Обводному каналу, туда, где рыкали моторы автомобилей и сновали люди. Я не оглядывался – терпеть не могу оглядываться на ходу, если приходится бежать по нервному, в колдобинах, асфальту, где ямы так и ждут момента, чтобы внезапно подставиться под ногу. Выскочив на набережную, я заметил неподалеку человека в форме и рванулся к нему.

**
- Что происходит?
Дом тот же, и окно - я мог поклясться, что напротив него я долго стоял, ожидая заказчика. Ветер с канала был прежним. Прежними были и зев подъезда за нашими спинами, и ободранные деревья, и разбитый асфальт. Только женщины не было. Окно – темное, грязное. Забранное решеткой.
И решетка глухая, прямая, некрасивая, какие ставят на окна учреждений. И дом не жилой: из красного кирпича, цвет которого почти потерялся под слоем многолетней грязи, двухэтажный, угрюмый, он тянулся вдоль улицы, и, казалось – так и тянется вплоть до горизонта. Перед домом тощий газон, на котором растет пригнувшееся деревце, а дальше мостовая и улица. На всех предметах лежит слой грязи. Людей не видно, только я и милиционер.
- Где ваша женщина?
Я молчал, не зная, что ответить. Милиционер подошел к окну, у которого я говорил с негритянкой, дёрнул зачем-то решетку, прильнул к стеклу, высматривая что-то в глубине помещения. На меня он пока не обращал внимания.
Прошло полминуты. Наконец, он прервал свое наблюдение и повернулся.
- Никого нет. Через стекло видно плохо, но там не комната, а скорее, склад. Столы навалены, какие-то коробки, железки. Вряд ли здесь из людей кто-то живет. Хотя проверить можно.
- Вы никого не найдете, - расстроился я. – Это ошибка. Никого здесь нет. Извините.
Он не торопился уходить, этот милиционер, а стоял, слегка покачиваясь на носках, и внимательно смотрел на меня.
- Вы точно разговаривали здесь с женщиной? С негритянкой?
Я кивнул.
- Думаете, что я сумасшедший?
- Нет, - ровным голосом отозвался он. – Среди людей мало сумасшедших, многие ими просто прикидываются. Я еще не встречал настоящего сумасшедшего.
- Тогда решите, что я врун, и в моих словах нет ни грана правды. Я вас не разыгрывал, но ошибся. Как – сам не понимаю. Извините.
- Бросьте вы извиняться на каждом слове! Я вам верю. Вы видели женщину, негритянку и говорили с ней на самом деле, так же, как сейчас говорите со мной.
- Понимаю, - улыбнулся я.
- Я не шучу, - милиционер был серьезен. – Тем более не пытаюсь успокоить. Вы просто не поняли, когда это началось, потому не сумели вернуть явь. Такое иногда случается, редко, но случается; тут главное понять, что это лишь образ, сон, фантом.

- Я думаю, началось всё чуть-чуть раньше того момента, когда вы услышали песню, - сказал милиционер и неопределенно обвел вокруг рукой. – И место как под заказ. Смотрите сами: пустынная улица, серый пейзаж; небо, дома – всё блеклое; краски играют свою роль. Здесь нет движения, и ничто не отвлекает. В таких местах явь расползается, как пленка, когда на нее плеснут кислотой, и случаются странные вещи, и говорятся странные слова. Всего один раз мне удалось увидеть подобное, потому я вам верю. И ещё – мне жаль вас.

**
- … отныне
Нет снов иных у сосны…

Я ушел с улицы, от дома на углу, от окна, от разговора, ушел, ни разу не оглянувшись. Ветер злобно дул мне в лицо, впиваясь в кожу сотнями игл, милиционер махнул рукой на прощание. Начинало темнеть. Я шел и понимал, что больше никогда не увижу свой сон, что он не повторится; умерли песни, море, купающееся солнце и ленивые баркасы. Осталась память.

Сны рождают порою диковинные образы, в которые всегда веришь.

---

[Аз есмь царь]

В последнее время ловлю себя на мысли, что говорить мне расхотелось. Год назад я был гораздо разговорчивее, а два года назад без поста не мог и дня прожить.
Сейчас же мне не нужны три дневника, потому что я почти не говорю.
А у Стругацких в повести "Малыш" выведен очень интересный факт: если человека поместить в чужое сообщество в достаточно раннем возрасте, этот человек перестанет быть человеком. Малыш, воспитанник цивилизации Ковчега, умел создавать "изображения" самого себя, обманывающие врага.

В общем, мой замысел таков: если помещать детей к представителям чужой цивилизации, то воспитанник приобретет какие-то черты воспитателей. И вот такие подкидыши смогут служить ключом к пониманию инопланетного разума. Они не станут ни людьми, ни инопланетянами, зато будут "средним звеном"

---

[Аз есмь царь]

Сегодня в ванной заметил, что, набрав в горсть воду, почти всю ее потеряешь - как сильно ни сжимай пальцы, она проскользнет, вырвется; но немного всегда останется - на глоток, не больше. Может, этого глотка не хватало в пустыне людям, когда чужие боги играли с ними в игры.

**
Знаете, А., если читатели высмеяли "Игры чужих богов", это не повод их удалять. Вот Ким не задел "Олсен", так что - мне его стереть и забыть? Может, его до сих пор никто, кроме моих друзей, не прочитал вовсе (вы, да тетушка, да Кулак, Морга и Ким), и из них тоже не всем понравилось; давайте я его сотру и забуду, что писал такое. И остров свой забуду - пусть умрет этот остров, пусть завянет его буйная зелень, замрут звери, а птицы упадут на землю. Пусть. И невозможный, опрокинутый корабль в паутине канатов - он не существовал.

**
Пустыня жива, а вы убили ее.

---

[Аз есмь царь]

ТИПУА

I

- Долго же вы спите, Олсен. Уже почти полдень.
Молодой бородач, с чистым и ясным, как утро, лицом, показался на пороге хижины. Он смущенно улыбнулся и ответил:
- Сам не знаю, как так вышло, Киф. Не помню, когда последний раз я спал так долго, виною всему моя усталость и недавний шторм.
- Помилуйте, Олсен, какой шторм! Небольшая качка, не более того.
Олсен сел на пороге, вытащил из-за пазухи холщовый мешочек и трубку, аккуратно набил её свежим табаком и закурил, выпустив в воздух облако ароматного белого дыма.
- Вот видите, - пожаловался он, - Мне ваша качка показалась настоящим штормом, таким, что я испугался; не раз в ту ночь я молился про себя, чтобы остаться в живых, и жалел, что покинул твердую землю. Море пугает меня, а бездна под килем приводит в трепет душу, и наводит такую тоску, что хоть вой. А ведь это первое моё плаванье и первая буря! Может, я привыкну со временем… Киф, а с вами в первый раз случилось подобное?
- Нет, - подумав, ответил его собеседник, красивый, чуть полноватый блондин с размытыми чертами лица, - Нет.

Олсен, не отрываясь, смотрел вдаль, на чужое море. Чёрные скалы с обеих сторон отрезали небо от воды, указывая вход в бухту, но впереди невозможная яркая синева полуденного воздуха сливалась с бирюзовой водой, стирая границу слияния. Небо было неподвижным, как море, недавний шторм не оставил следов.
Посреди синевы резкими темными силуэтами выступали два брига. Олсен рассматривал опрокинутый вниз мачтами корабль, слипшийся днищем с собратом, точной его копией. Глаза его отметили каждый изгиб линий странного корабля, его точеный корпус, узкие копья высоких мачт, устремленных в глубину, бессильно обвисшую паутину канатов. Ему казалось, что он различает цвета флага.

Зной висел в воздухе, из леса доносился неумолкающий гомон и стрёкот птиц. И так мирно было кругом, что горячая волна поднялась в Олсене и затопила его неожиданной радостью, отозвавшейся в теле негой, и обострила чувства. Покой проник в его душу.
- Как хорошо, Киф! – сказал он моряку, спеша поделиться своей радостью, - Послушайте, этот остров не кажется вам особенным? – он обвел рукою вокруг себя, указывая на крытые листьями хижины, сидящих вокруг небольшого костра голых туземцев и моряков, на шумевший неподалеку лес, на синюю ткань моря вдали, - Если бог создавал Эдем, то за образец он взял этот остров. Смотрите, слушайте: здесь все дышит невинностью и безмятежностью; такой была Земля до первородного греха.
Он заметил у своей ноги наполовину зарытую в песок раковину, протянул руку и поднял ее. Раковина была сломана. Олсен провел рукой по острому краю, повторяя прихотливый изгиб.
- Я родился и вырос в рабочем поселке, далеко отсюда; унылое, скажу вам, место, всё в пыли. Пыль была всюду, круглый год, черная, мелкая; зимою снег напоминал груды угля, летом невозможно было понять, какого цвета трава. Листья, цветы, деревья, дома, люди – всё носило чёрный налет. Казалось, что посёлок – как преддверие ада, а люди напоминали чертей… Я не верил, что есть на свете другие места, где у людей белые лица, а их одежда чистая. А однажды я понял, что больше не могу оставаться в посёлке, если не хочу тоже стать чёртом, и бежал. Сел на корабль, думал, что вот теперь настанет другая жизнь… я не могу туда вернуться.

- Слушайте, Олсен, - сказал Киф. Во время монолога товарища он стругал перочинным ножом палочку, пытаясь придать ей какую-то форму, и теперь прервал свое занятие. – Слушайте, я видел, как вы вели себя намедни, во время качки. Вы – не моряк, и не станете им, ваш удел – суша; море не примет вас. Вы сухопутное существо, так оставайтесь на земле, найдите себе другое занятие, а хотите – живите здесь! А что? – в ответ на широкую улыбку Олсена засмеялся и Киф, - Вы сами сказали, что остров напоминает рай до грехопадения – так живите отныне в раю, рядом с простыми людьми и простыми нравами, в раю, где Ева еще не познала стыдливости, - он кивком указал куда-то за спину Олсена. Тот оглянулся.

Две девушки стояли неподалеку, едва укрытые ветками кустов, и о чем-то шептались. Временами раздавался сдержанный тихий смех. Лукавые глаза цвета густого чая рассматривали моряков; Олсен вскочил и согнулся в низком шутливом поклоне, приложив руку к сердцу. Девушки прыснули, прикрыв рты ладонями.
- Красивая, правда? – поинтересовался блондин. Он отложил палочку и смотрел на девушек прищуренными внимательными глазами, - Вон та, светлая.
Девушка, на которую он указывал, действительно выделялась необычным цветом кожи. Если товарка была тёмной, как поспевающая олива, то её кожа скорее напоминала молоко, в которой добавили немного кофе: смугловатая, с золотистым оттенком. Чёрные волосы девушки были лишены синего отлива, присущего всем туземцам на острове, а мягким цветом напоминали сажу, губы имели правильную форму, и даже небольшая припухлость их не портила. Изящный абрис лица поразительно отличался от грубоватых черт подруги. Она казалась обычной европейской девушкой, сильно загорелой.

- Да, красивая, - подтвердил Олсен, любуясь ею.
- Эй, - позвал Киф, и вытащил что-то из кармана, - Идите сюда, не бойтесь, - не вставая, он протянул девушкам руку; в ладони блеснуло что-то яркое, - Эй! Идите, что-то дам. Тс!
Он цыкнул, будто подзывал собаку. Тёмная девушка робко выступила из-за куста. Короткая юбка составляла всю её одежду.
- Давай, иди, красавица. Ближе, ближе. Олсен, ну помогите же мне.
Его глаза горели азартом.
- Бросьте! – Олсен ударил Кифа по руке, на песок упало зеркальце.
Вспугнутые девушки убежали. Моряк подобрал безделушку, вытер о штаны и спрятал в карман.
- Что на вас нашло, Олсен? Только испортили всё. Ещё немного, и мы могли бы залучить девиц к себе в постель; я даже готов был уступить вам светленькую.

Словно что-то хлопнуло на поляне. Олсен даже поднял голову и оглянулся; как и прежде, кричали птицы, зной стал почти нестерпимым, а на берлинской лазури моря грязным пятном торчал корабль. Олсен выдохнул.
- Киф, - сказал он осторожно, - Здешнее солнце опасно, оно напекло мне голову. Мне слышаться странные вещи. Пересяду-ка я в тень. Вы говорили что-то… я не расслышал последние слова. Мне показалось, что вы оскорбили женщину… как смешно.
- Да что с вами такое, Олсен? То вы бьёте меня, то несёте бессмыслицу. Кажется, вы и правду больны.
- Бью вас? – переспросил Олсен, замерев, - Значит, всё верно?
- Что? – Моряка, казалось, забавляла эта сцена, - Я оскорбил женщину? Олсен, не порите чушь, я ничего не сделал; оставьте манеры для наших женщин, вы – на острове, среди дикарей; они как животные, ничего не понимают и не чувствуют. Я только хотел подарить зеркало смазливой девчонке, а что вы там себе вообразили – одному богу известно.
- Вы еще что-то сказали, - выдохнул Олсен, - Что-то еще…
- А, про постель! – осклабился Киф и встал, - Да, сказал. Великодушно прошу прощения и готов принять вызов… Вы дурак, Олсен. Кого вы защищаете? У девицы слишком правильные черты лица, слишком светлая кожа – знаете, почему? Наверняка здесь не обошлось без нашего брата моряка, покувыркался парень всласть с её мамашей. Я тоже был бы не прочь подарить этому острову еще одну райскую птичку. У меня в сундучке найдется дюжина красивых бус, и пара ножей, способных утешить любую здешнюю девицу.
- Вы негодяй! – закричал Олсен.
На крик стали оглядываться другие моряки, сидящие у костра. Двое встали и направились в их сторону.
- Прекратите истерику, Олсен, - улыбаясь, прошипел Киф, - Сюда идут. Вы перестали понимать шутки? Черт с вами.
Не говоря ни слова, Олсен повернулся и пошел прочь.

II

Олсен открыл глаза, отбросил одеяло и резко сел. Неподалёку стонала птица, щели в стенах фаре посветлели, откуда-то раздавалось тихое невнятное бормотание.
С минуту Олсен прислушивался к звукам снаружи, пытаясь понять, что его разбудило. Вспомнилась вчерашняя ссора, и обидные слова Кифа; он нахмурил брови от неприятного воспоминания.
Понимая, что уснуть больше не удастся, Олсен вышел наружу. Деревня будто вымерла, мужчины-туземцы куда-то исчезли, лишь неподалеку в пыли играл малыш, да глухая старуха возилась с костром. Временами она бормотала под нос незнакомые слова. Олсен прошел мимо и направился в лес.

Он словно чувствовал: то, что его разбудило, находится в лесу, и безбоязненно углубился в него. Прошел поляну, испачкав травою брюки, обогнул кусты и чуть не налетел на сидящего к нему спиной человека. Олсен замер. Человек оглянулся и вскочил на ноги; это был моряк из судовой команды, Петерс.
- Привет, - улыбнулся Петерс.
- Что случилось? – спросил его Олсен, - Зачем ты здесь? – ему показалось, что в кустах кто-то прячется, - Кто там?
- Никого. Погодите, - Петерс поднял руку, словно загораживая проход, - Там Киф. Стойте.
- Киф? Что с ним?
Моряк осклабился и пожал плечами.
- Ничего.
Олсен повернулся и направился к кустам, но оттуда вырвался вдруг человек, голая девушка. Она споткнулась, упала, загребая ногами траву. Глухо вскрикнула. Олсен замер. Девушка поднялась на ноги - он узнал ее; вчера стояла с подругой у куста; та самая, светлая, – поднялась и бросилась прямо на него. Налетела, чуть не сшибив с ног, ударила в грудь, словно птица; Олсен поймал её в объятия, не понимая ещё ничего; она черными глазищами мазнула по его лицу и крикнула пронзительно и высоко:
- Типуа!
Он попытался удержать её, но девушка, визжа, забилась в объятиях, раздирая когтями его руки и плечи. Олсен отбросил её, девушка метнулась в лес.
- Чертовка! – присвистнул Петерс. Олсен пытался стереть кровь с глубоких царапин.

Кусты снова зашевелились, и на поляну выбрался довольный Киф. Увидев Олсена, он хмыкнул.
- Вы здесь? Что же… - он подошел почти вплотную, остановился, посмотрел внимательно, - На вас кровь… давайте, помогу.
- Что? Ненавидите меня? – спросил Киф, увидев, как изменился Олсен. Голос его помягчел, исчезло довольство, - Видели бы вы свое лицо… Вы меня сейчас ударите. Что же, ударьте. Это жизнь.
Позади него, набычившись, маячил Петерс. Олсен зажмурился… выдохнул.

Он не ударил Кифа.

@настроение: да и черт с ним, что неправленный текст

---

с острова

[Аз есмь царь]

Типуа, или тупуа - злой демон, способный принять любое обличье: превратиться в гору, дерево, или в живое существо - птицу, зверя и человека.
Моряки Старого света воспринимались туземцами как типуа. За необычный оттенок кожи их называли также патупуаиарехе - демоны со светлой кожей.

**
Переписал Олсена таким, каким он должен быть, и не в виде той словесной блевотины, изрыгнутой 26 сентября. Опять сместилось время: показалось, что тот рассказ я писал недели две назад, а прошло уже три месяца.
Осталось самое приятное - отредактировать и еще раз перечесть

---

Зерно

[Аз есмь царь]

Разговаривали с женщиной-за-пятьдесят о поэте Толстом. Одна только фраза из разговора поразила своей верой: "Сейчас нет таких талантов, современная поэззия - и не поэззия вовсе".
Насколько плохо знаю поэтов, а верю - бывают голодные годы, неурожайные, скудные годы, но и тогда земля родит зерно, и среди малого урожая есть добрые зерна. Жизнь своими законами отвергает ее слова, и нет им доказательств.

---

[Аз есмь царь]

У нас – буря! Еще утром свет то гас, то вспыхивал вновь, а к полудню она набрала полную силу: раздраженный ветер мечет и рвёт, на стеклах налипший снег, люди идут, склонив головы, покорные буре.
Я тоже вырвался из комнат, туда, где холод, и снег, и ветер; я шел, оскальзываясь на тротуаре. Погода на улице соответствовала моему состоянию, и я искал слияния двух родственных стихий.
На улицах какое-то безумие. Ветер схватил рекламный щит и швырнул его в чье-то окно; стекло лопнуло, и вскрикнула женщина. Боже, ветер беснуется в комнате, выгнав ее обитателей. Снег пляшет на паркете.
Я быстро иду. Буря встала на мою сторону и помогает идти, толкая в спину, расчищая тротуар. Мне радостно чувствовать рядом столь яростного напарника. Да! Обрушься на этот город, вычисти его, выскреби тротуары, скрой под снегом его скверну и мусор, помоги мне – я не в силах один всё убрать.
Милая тетушка далеко, и давно спит, там ночь. Спите спокойно, у нас буря.

***
Более часа спустя: после моего прихода домой буря довольно быстро стихла, словно напитав свои силы или выполнив миссию; ветер еще дует, но уже лишенный беспричинной злобы, и не рушит окон.

Также спокоен и я. Придумал имя старику Макееву - Маврикий. Оно значит "темный", Маврикий Макеев. ".. там ад, и черт - швейцар" (напевает)

---

[Аз есмь царь]

Фанфик по рассказу моего соавтора. Хе, нашел!
Именно от этого богатства я добровольно отказался в свое время.

Тук… Тук… Тук…
Родившийся в спертом воздухе звук повторялся через равные промежутки времени, наводя мысль о дожде. Вот на потолке проступило небольшое пятно, набухло, увеличиваясь от подступающей влаги, выгнулось горбом, замерло на секунду – и, не удержавшись, вниз упала капля и с глухим шлепком (тук…) нашла свою смерть на полу.
«Жить долю секунды, пока летишь от сводов до пола». Узник захотел поймать эту жизнь на излете, почувствовать на своих губах чужую смерть, стать ее виновником – и открыл глаза.

Гнилая связка соломы служила ему постелью и скамьей; тонкое копьецо пламени (милость тюремщика) позволяло увидеть осклизлые от плесени стены тюрьмы, вделанные в стену ржавые кольца, куда во времена оно, будто собак, приковывали за шею людей. Других источников света в камере не было.

Тук… - раздалось чуть громче обычного; узник повернул голову.
Там, у дальней стены, стоя на полу на коленях, возился его товарищ, Лерош. Узник осторожно, исказившись лицом от застарелой боли, поднялся с соломы, и, придерживаясь за стену, подошел ближе, глянул через плечо Лероша.
- Безумец! Что ты делаешь? – разглядев, чем занимался товарищ, засмеялся узник, исхудалый, в лохмотьях мужчина уже неразличимого возраста. Смех его походил на перханье.
- Ты точно безумен. Плиты не продолбить.
- Почему? – Лерош не остановился, продолжая бить узким заостренным камнем, - Однажды, еще на свободе, я видел, как вода делает в граните дыру. Если может вода, смогу и я.
- Она каплет веками. Я слышал о крепости. Наше узилище находится внутри огромной скалы, здесь всюду камень, с трех сторон, и тянется на многие мили. Тебе нужно иметь в запасе тысячу жизней, чтобы выбраться из тюрьмы.
- Не загораживай мне свет, - проворчал Лерош.

Узник вернулся на свое место, сел на солому и долго наблюдал за Лерошем. Лишенный иных развлечений в этом каменном мешке, давно потеряв счет времени, он, подобно ребенку, радовался новому зрелищу; но вскоре душная атмосфера узилища сморила его, а мерный стук каменного орудия нагнал сон – узник погрузился в дрему со сновидениями: в них палачи рвали жертвам ноздри и жгли тело железом, и адовы крики несчастных отдавались в ушах узника.

**
Тук… Тук…
Лерош давно перестал думать, полностью погрузившись в тупое молчание мысли, и лишь механически поднимал и опускал руку, нанося неверные удары по камню - пока при очередном ударе его рука не ушла вниз…
Встрепенувшись, Лерош взглянул на диковинное зрелище, боясь шевельнуться. Затем вытащил руку, осторожно разжал пальцы и выпустил узкий камень. Тот без звука провалился куда-то в пол.
Лерош смотрел на шершавые плиты, покрытые впадинами, как лицо больного оспинами. Протянул руку, но вместо твердого камня почувствовал ладонью странную «материю» – давным-давно Лерош слышал это слово от знакомого алхимика. Она была упругой и поддавалась подобно тому, как поддается куча зерна, если пытаться прокопать в ней нору.
«Свобода!» - слово мелькнуло в мозгу, и вмиг задрожавшими, как у запойного пьяницы, руками Лерош судорожно принялся ощупывать то, что якобы было камнем.

Что перед ним? Может, внизу проходят воды забытой реки, пред которой бессильна оказалась крепость гранита? Может, время, великий насмешник, искрошило скалу, сделав из тюрьмы потеху? Или колдовство давным-давно заточенного мага помогло ему бежать, оставив проход незакрытым?
«Это» было небольшим, но Лерош прикинул, что сможет пролезть. Он подбежал к узнику и потряс за плечо, шепча жаркими губами в ухо:
- Эй, друг! Я сумел найти выход! Друг, просыпайся!
Лерош осторожно тряс узника, но тот мычал, стонал во сне, весь в грозной власти мнимой казни, и не хотел никуда идти. Вдалеке послышался лязг и грохот – это тюремщики совершали обход.

- Я ухожу, старик, - прошептал Лерош, и метнулся к непонятному, погрузил ладонь – «оно» было на месте. «Сейчас или никогда» - успел подумать Лерош и прыгнул ногами вперед, разгреб изо всех сил «зерно» и пропал из виду; там, где он только что стоял, вновь был твердый камень.

**
- Ну что опять? – скривился тюремщик и почесал пятерней грязную голову.
- Еще один сдох, - проворчал его товарищ, ставя фонарь на стол, - Камера свободна – но надолго ли? Давай, пошли, поможешь мне, один я не управлюсь.

**
Я никогда не скажу, зачем и к чему это все написал, захотев в приступе необычайного подъема сказать то, что известно давно - что наши души никому не подвластны. Истина набила оскомину; Лерош давно стал фантомом.

---

Пилапанец

[Аз есмь царь]

Самая первая редакция, сохранилась чудом на забытом всеми форуме stranitsi.ucoz.ru/forum/11-95-1 потому лишь, что я не имею доступа к удалению записей
Больше рассказа нигде нет

Номер 4
ПИЛАПАНСКИЙ ТИГР
- Вы видели когда-нибудь хромой циркуль? А пьяный карандаш? Нет? А хотели бы увидеть? Да не смотрите так испуганно – я не сумасшедший. Думаете, если я говорю непонятные вещи, то тронулся умом? Нет, хотя в этой дыре недолго и тронуться.

Он действительно походил на сумасшедшего – этот странный старик, который пять минут назад сел за мой столик. В одной руке он держал ополовиненную кружку с темной жидкостью и время от времени прихлебывал из нее. Судя по тому, как неторопливо он это делал, я решил, что старик засел здесь надолго.
- Да, - продолжал он после небольшой паузы, - Иногда вещи являются не тем, чем кажутся.… Но не мне это говорить. Вы вот, небось, сидите сейчас и думаете: что за белиберду несет старик? Не отнекивайтесь, еще недавно я и сам бы так подумал. Но после той истории я стал умнее, и не удивлюсь, если узнаю, что на свете есть карандаш, которому преподносят выпивку…
А история была странная, если не сказать больше. Слышали о пилапанском тигре? Конечно, он не так знаменит, как моханский людоед. Здешние джунгли кишат тиграми, но пилапанский был особенным. Я убил его в позапрошлом году.
- Так вы охотник? – невольно вырвалось у меня. Мой собеседник меньше всего походил на охотника: грязные, давно не мытые волосы, многодневная щетина на щеках. Его китель выцвел под солнцем до бурого цвета.
Старик смерил меня презрительным взглядом.
- Да, охотник. Если я сижу тут с вами и чешу языком, это не значит, что я не охочусь на тигров. Я убил больше пятидесяти штук, и в числе их – пилапанца. Но эти дураки чиновники не захотели мне верить. И знаете, почему? Потому что я не мог показать им труп тигра: пилапанец был для местных туземцев чем-то вроде божества, и они выкрали его. Не знаю, что они сделали с тигром – сожгли, закопали или набили чучело, но с тех пор я его не видел. А ведь я мог сделать из него сенсацию, если б мне не помешали. Ученые вырывали бы у меня из рук этого тигра, мое имя могло войти в книги. Я стал бы знаменитым, а вместо этого сижу в этом вонючем баре и пью дешевое вино!

Старик вздохнул и уставился на свою кружку, потом сделал глоток и продолжил:
- Время у вас есть? Тогда расскажу лучше все по порядку. На самом деле пилапанский зверь вовсе не был тигром. Это был какой-то новый вид животного – ученые даже не слышали о таком! Я не успел толком узнать, похож ли он на тигра, а потом туземцы украли его труп. Но вот следы, которые он оставлял у ручьев и в оврагах, немного смахивали на тигриные.
Зверь появился в этих краях четыре года назад, в апреле. Никто не знал, откуда он взялся, скорее всего, пришел из джунглей, где нормальному человеку нечего делать. Он поселился в долине, которая раскинулась между двумя деревушками: Чамлитом и Пилапани, и начал собирать с них дань скотом. Овцы, коровы, телята, деревенские собаки – тигр охотился на них. Это была хитрая зверюга – из осторожности он насыщался от добычи только один раз, потому и убивал в пять раз больше того, чем это делает обычный тигр.
Когда я услышал о нем – случайно, из разговора двух крестьян на базаре – тигр уже целый год жил в долине. За это время он осмелел, потому что туземцы по непонятной причине даже не пытались на него охотиться. Наоборот – они считали его божеством и стоически терпели убытки, которые зверь причинял их стадам. Думаю – если бы вместо овец он начал таскать детей – туземцы простили бы ему и это.

Как только я услышал о нем, тут же решил, что убью тигра. От крестьян было мало проку – сначала я обратился к ним с вопросами, но они сделали вид, что не понимают, о чем речь. «Что вы, саиб, разве мы говорили о тигре? Может, и упомянули – в этих краях живет много тигров» - так примерно они отвечали мне.
Забыл сказать – я приехал в страну сравнительно недавно, раньше жил в Индии и именно там убил большинство своих тигров, избавив местное население от набегов хищников. Индийцы всегда охотно помогали мне и рассказывали о случаях, когда им приходилось видеть тигров. С таким открытым нежеланием помогать мне я столкнулся впервые.

Как бы то ни было, но через несколько дней я приехал в Пилапани. Крестьяне встретили меня без особой радости, и первое время всячески уклонялись от расспросов, а староста – тот вообще сделал вид, что впервые слышит о тиграх. Но пять дней спустя, когда я нашел неопровержимое доказательство – убитого и спрятанного в кустах оленя-аксиса – крестьяне неохотно признали, что тигр все же существует. Но они наотрез отказались сотрудничать со мной, как и жители Чамлита. Мне приходилось полагаться только на помощь моего слуги.
Убитый аксис был найден недалеко от деревни. Мне не понравилось, что тигр осмелел и подходил близко к человеческому жилью. Впрочем, тот факт, что олень был спрятан, говорил - зверь изменил своим привычкам и потерял былую осторожность.
В ту же ночь я устроил засаду. Притаившись неподалеку с винтовкой, я приготовился к долгому ожиданию – тигр мог вернуться к убитому оленю через несколько дней. Набеги, которые он совершал на стада крестьян, и его странные привычки привели к тому, что в обеих деревнях осталось очень мало животных, да и те хорошо охранялись. Тигр переключился на диких буйволов, аксисов и кабанов. Но добыть их было гораздо труднее, чем коров и овец, и тигр стал возвращаться к своей добыче.

В засадах приходится сидеть не шевелясь и чутко прислушиваться, потому что зверь может появиться в любую минуту. В Индии я часто устраивал засады на тигров, и мне не представляло особого труда провести в них несколько ночей.
Аксис лежал в кустах на открытой поляне. Зверю было трудно подкрасться к нему незамеченным, я же выбрал такую позицию, чтобы видеть всю поляну как на ладони. И вот, после четвертой ночи, проведенной без сна, когда я был готов признать, что тигр оставил добычу, он явился. Я не спал, но все-таки не увидел тигра, а наутро бок оленя был обглодан, и на шкуре виднелись свежие следы когтей.
Итак, тигр был здесь. Он приходил и пировал возле своей добычи, а я, не сомкнувший глаз всю ночь, не увидел его. Как такое случилось, я не мог объяснить. Однако, полный решимости, решил продолжать засаду.
На следующую ночь тигр явился снова. Я опять не заметил его прихода, но увидел, как одна нога оленя шевельнулась. Луна скрылась в облаках, и на поляну спустилась тьма, мешая что-либо разглядеть. Сидя в кустах, я напряженно всматривался, и через минуту опять увидел движение. Сомнений не был: тигр, распластавшись на земле, терзал тушу аксиса, которая закрывала хищника от меня. Дождавшись, когда нога оленя приподнимется над землей, я выстрелил.
Это был выстрел наудачу, я не видел, куда стреляю; но раздавшийся рев подсказал мне, что пуля нашла цель. Тигр сразу же исчез в джунглях. Не имело смысла его преследовать ночью и тогда, когда я понятия не имел, тяжело или легко он ранен. Сидеть в засаде тоже не стоило – тигр больше не вернулся бы на поляну. Я вышел из кустов и подошел к оленю.
Зажженная спичка осветила его тушу и множество отпечатков тигриных лап. На траве не было следов свежей крови, и я понял, что пуля только слегка оцарапала зверя. Это был первый и единственный случай, когда мне удалось ранить пилапанца.

Потом началось что-то непонятное. Я уже говорил, что туземцы считали зверя божеством. Они приписывали ему ум, хитрость и чуть ли не человеческий интеллект. Сначала я с усмешкой относился к подобным утверждениям, но впоследствии и сам готов был признать за тигром странные способности.
Ночи напролет я сидел в засадах, ставил на него ловушку за ловушкой – а он с легкостью уходил от них. Много часов провел я в джунглях с винтовкой, не снимая пальца с курка, выслеживая тигра. Следы его лап встречались мне повсюду, иногда совсем свежие: на мокром песке ручьев, на дне оврагов.
Помню, когда я в первый раз увидел их рядом с аксисом, то сразу понял, что имею дело с новым, неизвестным мне животным. Потому продолжал преследовать тигра – я предвидел, какой фурор он может вызвать в ученом мире.
Целый год я гонялся за ним по всей долине, и весь год тигр уходил от меня. Ни разу за это время мне не удалось его увидеть, хотя однажды (я мог поклясться) он наблюдал за мной, спрятавшись неподалеку в кустах. Я физически ощущал на себе его пристальный взгляд. Но, сколько не всматривался в окружающие меня джунгли, так ничего и не заметил.

Если тигра не трогать, он не нападет первым. Пилапанец не был исключением – сколько я не гонялся за ним, он всегда предпочитал уходить от меня. Не знаю, почему он не покинул долину, где ему не давали покоя. С востока и юга долину окружали довольно высокие холмы, и тигру, наверно, было нелегко их преодолеть. Но с севера вплотную подступали девственные джунгли. Оттуда зверь пришел, но, по какой-то непонятной причине, не хотел туда возвращаться. Так мы и кружили по долине: тигр уходил, я гонялся за ним, а жители обеих деревень наблюдали за нами.
И старик принялся долго и с увлечением рассказывать, что он предпринимал для поимки зверя - как сидел в засадах рядом с подстреленными кабанами и буйволами, выкапывал ловчие ямы у водопоев. Он рассказывал, что тигр часто подходил к оставленной для его добыче, но каким-то непостижимым образом избегал встречи с охотником. Я слушал, удивляясь тому, каким упрямым может быть человек, чтобы добиться своей цели.

- Прошел целый год, - продолжал старик, - К концу этого срока вымотались и я, и тигр. Я начинал подумывать о том, чтобы бросить свою охоту, и готов был поверить, что это сатана принял облик зверя, чтобы обдурить меня – как вдруг однажды утром мой слуга прибежал с известием, что одна из ловчих ям у водопоя сработала. Помните, я говорил, что из всех людей только мой слуга согласился мне помогать? Так вот, он услышал эту новость от крестьян, которые два дня назад шли мимо моей ямы и заметили, что в ней кто-то сидит, и тотчас сообщил ее мне. По его словам, крестьяне побоялись приблизиться к яме, но кинули туда камень. Раздавшийся через секунду рык уверил их, что там сидит тигр. Это мог быть только пилапанский зверь: следов других тигров я не встречал за все время пребывания в долине.
Итак, захватив ружья и еду, мы со слугой отправились к ловушке. С нами пошли несколько крестьян из Пилапани – с какой целью, я догадался позднее. А тогда я был рад – сильные мужчины могли понадобиться мне, чтобы достать тело тигра и принести его в деревню.
Мы пришли к яме только на следующий день днем. Стояла тишина, и даже несколько брошенных в яму камней не нарушили ее: тигр или затаился, или умер от жажды. Туземцы отказались подходить ближе, и только я со слугой подошли к самому краю и заглянули вниз. Ловушка была пуста.
Вы не сможете понять разочарование, которое охватило меня при виде пустой ямы. Ловушка сработала, но тигра в ней не было. Он опять меня перехитрил – при мысли об этом во мне поднялось бешенство. Как он удрал, я не мог понять: стенки ямы были отвесными, и на них не было следов когтей. Я громко выругался.

Тут мой слуга допустил оплошность - слишком близко подошел к краю, или слишком низко наклонился, пытаясь увидеть зверя. Он поскользнулся, и, чтобы не упасть, обеими руками ухватился за куст, росший на краю ямы. При этом он выпустил из рук винтовку, и ружье упало вниз.
Секунду он с сожалением смотрел на винтовку – она стоила несколько фунтов и была моим подарком, - потом, сказав: «Я достану ее, саиб», взял прихваченную нами веревку, привязал ее к дереву и стал спускаться в яму.

Старик снова замолчал и несколько секунд смотрел на остатки жидкости в своей кружке, словно раздумывая – допивать их или нет. Потом, не отрывая взгляда, спросил:
- Вы читали Бирса?
- Э-э… нет, вроде, не читал, - пробормотал я, раздумывая, какое отношение имеет Бирс к его рассказу.
- А я читал. Правда, только после всей этой истории, иначе бы сразу догадался, что за зверь был этот пилапанец. Не могу только понять одного – неужели Бирс знал о нем? Как? Слышал легенду и решил написать рассказ?
Вижу, вы в недоумении. Ничего, сейчас все поймете. Видите ли, тигр… он никуда не исчезал, он все время был там, внизу – в яме… ополоумевший от солнца и жажды.… И когда мой неловкий слуга начал спускаться – чуть ли не на голову хищнику – тигр подпрыгнул и схватил его за ногу.
Бирс писал в своем рассказе о звере, цвет которого человеческий глаз не в силах был различить. Пилапанец и был этим зверем.

Старик допил остатки вина и продолжал глухим голосом:
- Тигр схватил моего слугу за ногу и стащил его вниз. Бедняга кричал так, что у меня заложило уши, но я ничего не мог поделать – я не видел тигра, и не знал, куда стрелять! Все, что я видел: это как на его теле распарывается кожа и появляются наносимые клыками раны. Глядя на эту картину, я впал в оцепенение – именно тогда я понял, что тигр невидим.
Через минуту крики стихли, изуродованный труп слуги неподвижно лежал на дне ямы. Стряхнув с себя оцепенение, я схватил винтовку и, целясь то в один угол ямы, то в другой, стал посылать туда пулю за пулей. Как автомат, я преломлял ствол, вставлял новый патрон и стрелял, пока не израсходовал весь запас патронов.
Я убил тигра – иначе не могло и быть. Ни одно живое существо не выжило бы под таким градом пуль.
Прекратив стрельбу, я несколько минут прислушивался, но из ямы не доносилось не звука. Подозвав крестьян, я приказал им вырубить из дерева тонкий шест и принести сюда. Опустив шест в яму, я нашарил тело тигра.
Не буду рассказывать, как крестьяне доставали тела несчастного слуги и пилапанца. Обратный путь занял больше времени, ведь нам пришлось тащить груз.… Но вот, наконец, мы подошли к деревне.

Как только тигра внесли в дом, в котором я жил, и положили на стол, я, дав быстрые распоряжения насчет похорон слуги, занялся хищником. Я ощупывал тело тигра и делал записи в блокноте. Позже я показывал их как доказательство того, что тигр существовал на самом деле, но чиновники поднимали меня на смех.
Вы не представляете, что значит знать, что перед тобой лежит невидимый зверь. Смотришь – пустой стол, а стоит протянуть руку, как ощущаешь под пальцами застывшие мышцы и густой мех. Помниться, я подумал, что стоит снять с тигра шкуру.
Ощупывая зверя, чтобы лучше понять его форму, я наткнулся рукой на соски. Пилапанец, оказывается, был самкой.
Только я записал это в блокнот, как на улице вдруг раздались громкие крики. Я выглянул из дома, чтобы понять их причину, и ко мне тут же подбежал молодой туземец. Он быстро произнес на ломаном английском:
- Саиб, поспешите, он сейчас убьют друг друга!
Я посмотрел туда, куда он указывал рукой, и откуда неслись громкие крики, и увидел, что на площади посреди деревни происходит драка. Дрались двое.
Я поспешил к ним и с помощью нескольких сильных мужчин разнял драчунов. Они не успели нанести друг другу никаких повреждений, только стояли и тяжело дышали. Когда я обратился к одному из них с расспросами, оказалось, что он не говорит по-английски. Второй туземец в это время убежал, и не было смысла пытаться разыскать его в толпе.
Я вернулся в дом и снова взял блокнот. Протянув руку, я ощутил под пальцами пустоту. Тело тигра исчезло.
Я тут же понял, почему двое туземцев затеяли драку на площади – им надо было выманить меня из дома, чтобы беспрепятственно унести мертвого тигра. Я отсутствовал всего четверть часа, но, к сожалению, во время драки не смотрел в сторону дома. Этих минут хватило, чтобы туземцы забрали тело пилапанского тигра.
Взбешенный, я выскочил на улицу и помчался на площадь, чтобы разыскать драчунов. Но толпа уже поредела, многие разошлись, и я, сколько не искал, не нашел тех туземцев. Я обратился с угрозами к старосте, приказав ему разыскать воров, но он сделал вид, что не понимает меня. Можете понять мое тогдашнее состояние – у меня из рук уплывала сенсация, а я не мог ничего поделать! В бешенстве я пробовал угрожать туземцам, но их угрюмые лица и численное превосходство вскоре заставили меня оставить угрозы.
Меня сводила с ума мысль о том, что тело тигра могло находиться в нескольких шагах, даже в кустах, которые росли вокруг деревни. Но заросли были такими густыми, что я мог обыскивать их целый месяц. Потому мне пришлось смириться с потерей.
Через несколько дней ко мне подошел староста и, пряча глаза, заявил, что я должен немедленно покинуть Пилапани. У них, видите ли, настало время проводить какой-то обряд, на котором не должен присутствовать белый человек. Я сильно подозревал, что обряд этот связан с похоронами их божества – пилапанца, но не мог ничего сделать. С тяжелым сердцем я, сопровождаемый несколькими воинами, покинул деревню и уехал в ближайший город.

- Вот и вся история, - старик поскреб щетинистый подбородок, - Здорово она меня подкосила. Я превратился в ту развалину, которую вы сейчас видите перед собой. Год, проведенный в непрестанной охоте на тигра, дал себя знать: я свалился с приступом лихорадки, подхваченной мною в джунглях. Потом, когда я вылечился, не имело смысла снова ехать в Пилапани – тигра уже не было, туземцы что-то сделали с ним. Понимаете, такой шанс выпадает только раз в жизни…. Слава и деньги были почти в моих руках, но эти идиоты все мне испортили. Впрочем, небольшой шанс все еще остался. Помните, я говорил вам, что тигр был самкой? В ее сосках не было молока, но я могу поклясться, что она уже рожала. А значит, где-то должен быть тигренок.
Он выхватил из кармана грязный клочок бумаги, оказавшийся при ближайшем рассмотрении картой, начерченной вручную, и расстелил его на столе, между кружек.
- Вы не нуждаетесь в деньгах, я вижу, потому хочу предложить сделку. Здесь я нарисовал приблизительно местность… Экспедиция – всего одна охотничья экспедиция в джунгли, которые находятся на севере этой долины, позволит получить такую сенсацию! Я все организую сам, вы только заплатите, договорились?
Я решительно покачал головой, и отодвинул карту от себя.
- Нет.
Сказано это было так решительно, что огонек азарта, вспыхнувший было в глазах старика, медленно угас. Он опустил голову и попросил:
- Ну,… тогда угостите старика бутылочкой виски…
Это я сделал с радостью, купив ему самый лучший виски, что был в этом баре: удовольствие, которое я получил от его истории, стоило того. Он довольно улыбнулся и рассыпался в благодарностях.

---

[Аз есмь царь]

Немного тупожизненого,
или как я удалял зуб.

Стоматолог сказал ассистентке, что удаление зуба - самая легкая и самая сложная операция в их работе.
Зуб был - теперь был - верхней восьмеркой, с коренной аномалией, которую рентген не показал (потому как делался снимок всей челюсти, а не отдельного участка). То есть рос он не так, как полагается расти всем порядочным зубам - корнями вниз, а так, как захотелось ему. О чем стоматолог и не подозревал ровно до той поры, пока не решил его удалить.
Первое, с чем столкнулась эта славная женщина: зуб не хотел шататься, как она не пыталась сдвинуть его с места. "Он у вас врос в слизистую" - сказала она мне.
Дело же было чуть-чуть хуже: когда после получаса работы ей удалось поколебать его, он - не мог выйти. Корневая система росла вбок и была намного больше того отверстия, через которое его предполагалось вырвать.
Хорошая женщина! Такого не было в ее небольшой практике, а подобные аномалии она знала лишь из учебника. Она честно пыталась подрезать десну , но отверстие оставалось слишком маленьким, а дальше резать было просто некуда. Все это она мне рассказывала, когда раздумывала - что ей делать дальше? Она расшатывала его, накладывала щипцы, тянула - всё втуне; чтобы снять боль, ей приходилось каждый раз добавлять анастезию.

Когда нет надежды, зуб раскалывают? И по кусочкам тянут? Мне этим пригрозили, но дело до этого не дошло: пришел хирург-мужчина, посмотрел, что там в ротовой полости творится, предупредил меня:
- Если будет больно, скажите, - ухватился за щипцы и потянул.
Больно было!
- АААА!!! - заорал я
- Да не ори ты! Сейчас вытяну! - и еще раз приложил свою богатырскую силушку. А я снова заорал.
- Смотри, какой уродец, - похвастал хирург, показав зуб своим коллегам, - Зашивайте.

**
Но на деле все было намного интереснее, чем я описываю. Я не рассказал в красках, как стоматолог заметила, что у нее дрожат руки; как она промахнулась иглой и вместо десны всадила ее мне в губу (дрожащие руки); как мне повредили рот, когда оттягивали щеку, чтобы подобраться к зубу; как временами, несмотря на анстезию, было довольно больно.

---

[Аз есмь царь]

Думаете, нет на земле места, где бы сошлись вместе ад и рай, и, соседствуя, попеременно то терзают лавою, то овевают зефиром?
Я нашел его - это душа сочинителя.

---

[Аз есмь царь]

- Глупые читатели!
Вы читаете только то, что написано черным по белому, одни строчки;
умейте же читать белое по черному, умейте читать между строчками!
Аббат Гальяни

- Лучшие критики вырастают из худших писателей.
Автор неизвестен

Часть 1

- И! Чем это ты, друг мой, так увлекся?
Голос, раздавшийся едва ли над самым моим ухом, заставил меня вздрогнуть и выронить газету, которую я читал. Повернувшись в кресле, я увидел над спинкою смеющееся дядино лицо и лукавые глаза: старик искренне радовался, что ему удалось напугать меня.
- Тимофей Степанович! – воскликнул я с притворною досадой, - Зачем вы так… крадетесь тихо?
- Ничего, ничего, - старик бросился в кресла и с доброй улыбкой смотрел на меня, - Ты еще молодой, тебя разыгрывать можно. Это меня уже опасно, сердчишко слабое. Не удержался, прости - ты так увлекся чтением, что не заметил, как я вошел в дверь. Но что ты читал?
- Статью М. – я назвал фамилию.
- Это, кажется, сочинитель? – дядя наморщил лоб.
- Да. Недавно вышел его новый роман, я вам показывал.
- Не читал… что он говорит? О своем романе?
- Нет, о современной литературе, – я снова взял газету и вслух зачитал несколько абзацев.
- Ах, оставь! – с досадою махнул рукой старик, - Не нужно мне слышать эти глупости; вы, сочинители, престранный народ: чуть выйдет где ваша книжка, а если не одна – то и лучше, или имя ваше вдруг станет на слуху, как вы тут же напускаете на себя умный вид и рассуждаете о вещах, в которых не разбираетесь. Если найдется в эту минуту тот, кто одернет вас – тогда, может, вы и увидите смешное свое положение; но часто некому одергивать. Потому и пишут господа М. статьи в газеты, а другие читают. М. – знаток литературы! Но спроси себя: кто он такой, кроме того, что сочинил несколько книг? И то, что они вышли в печати, вовсе не дает право верить, что М. стал вдруг разбираться в том, что зовется нынешнею литературой… Может, и сам он плохой писатель.
- Неужели читатели ошибаются? – улыбнулся я.
- Моя прабабка увлекалась в юности романами Жанлис; да не одна она – все ее подруги взахлеб их глотали; а ты знаком хоть с одним произведением француженки? Читатели – вот те, кто не ошибается, кто должен судить литературу, но лишь по прошествии времени можно сказать, что хорошо, а что дрянь; читатели, а не М.!
- Слишком строго вы судите, дядя, неужели человеку нельзя сказать то, что он думает?
- Не сказать, а написать – то разные вещи! – поправил старик, - Тебе ли, господину сочинителю, не знать, что напечатанное слово большую силу имеет против сказанного? Люди так устроены: тому, что написано, охотнее верят, их и обмануть легче – вспомни хоть недавнюю шутку! Вам сила дана, с рождения в руки оружие вложено, но затем ли, чтобы вы этой силой злоупотребляли? Из-за нее я отказался от сочинительства, хотя – без лукавства! – попытки были, и попытки неплохие.
- Как! Вы тоже занимались этим?

Хоть я и шутил, но страшно удивился словам. Не спрашивайте, чем вызвано мое удивление: в тот час я почти ничего не знал о дяде, мы с ним были чужие друг другу люди, соединенные одним знанием: тем, что являемся родственниками. Едва я родился, Тимофей Степанович, до того исправно посещавший мою мать, переменил место и уехал далеко, все мое отрочество и раннюю юность мы не встречались; между нами пролегла целая жизнь. Он купил себе дом, женился, через год овдовел и жил с той поры один, воевал, но был комиссован по состоянию здоровья – вот то, что я знал о нем, кроме имени, скудные сведения, сообщенные матерью, почерпнувшей их – в свою очередь – из редких писем.
Когда же я приехал к Тимофею Степановичу, передо мною предстал невысокий и тучный старик, с редкими, белыми, как лебяжий пух, волосами; лицо его было лишено морщин, осанка сохранила военную выправку; большое одиночество сделало его не в меру говорливым, и долго еще по приезду он говорил без умолку, передавая местные новости (и выказывая порою сильный ум и сметливость), задавая вопросы в свою очередь – но я не знал, что дядя был сочинителем.

Вот так так! Я почувствовал, как мгновенно между нами легло что-то большее, чем неподдерживаемая родственная связь, что-то общее коснулось нас; мы стали как сообщники, объединенные одной тайной, или члены секты, что, увидев на чужой груди знак, тут же готовы признать себя братьями. Нас объединяют не только родственные узы, но и общие интересы, становясь порою крепче этих уз.
Дядя - сочинитель! В нашей груди горело пламя одного костра, и неважным было, что у меня оно только едва разгоралось, а его давно превратилось в подернутые пеплом угли. Несколько слов сблизили нас; душевная экзальтация, радость похвалы, адовы муки раздумий, уязвленное самолюбие, жестоко раненное чужими колкостями – вот что служило звеньями цепи.

Между тем дядя, не догадываясь, какие чувства вызвали его слова, говорил:
- Смейся, смейся на здоровье. Я не скрываю этого, и, будь у меня меньше ума и больше времени, тоже бы стал сочинителем, но, к счастью, детали поменялись местами. Хотя и сегодня я могу придумать историйку, и, может, тиснуть ее в журнале.

- Почему я не верю М.? – продолжал старик, - Он неплохой писатель, слог его плавный, перо бойкое, сюжеты интересные, все есть, чтобы понравиться читателю; но сам он из той волны сочинителей, что мне не нравятся. Помню, твой М. такое придумает, что оторваться невозможно, пока до конца не дочитаешь, только странный вкус остается после его романа – словно и не читал ничего. Гальяни говорит не о нем, М. не умеет писать белым по черному, так, чтобы читатель задумывался – вот что плохо!
- Немногие умеют, - тихо заметил я.
- Знаю, - опечалился дядя, - Мне самому наука оказалась недоступной. Я видел мир не таким, каким видели его знакомые, он представлялся мне ярче и сложнее, чем им. Помню, что еще в детстве я учился понимать окружавшие меня явления, докапываться до сути поступков, и видеть их причины – привычка, не оставленная до сих пор, она снискала мне некоторую известность в моем окружении; товарищи называли ее прозорливостью. Но, поняв вещь умом, мысленно разложив ее на составляющие, причины и следствия – я не мог перенести их на бумагу, перо мое немело; напрасно я выдавливал из себя слова; другим языком – постигнув вещь, я не мог рассказать о том. Рожденный стать писателем, я не знал, как достигнуть назначенного мне; многие, страдая тем же недугом, идут в критики, и к чужому прикладывают свое понимание. Без утайки могу сознаться, что способность понимать вещи – за которую некоторые из писателей отдали бы не один год жизни - стала моим проклятием.

Помню, как однажды, - без всякого перехода начал вдруг дядя, уставившись взглядом в пол, словно высматривая что-то, - она открыла невозможное, и до сей поры сохраненное во мне. Но прошло столько времени, что, рассказав тебе все, я вряд ли кому наврежу.
Случилось это во время войны. Я, молодой еще человек, попал в призыв; не скрою: я с радостью взял в руки ружье, но не любовь к родине двигала мною – любовь к женщине! Милая моя Наташа! Когда я потерял ее, мир вокруг словно потускнел, утратил краски. Никогда раньше не испытывал я тех чувств, что в том году обрушились волной на меня, и уже вряд ли испытаю.
Я с радостью пошел в армию, мысль попасть на передовую меня не пугала, скажу даже – сам искал случая попасть в гущу боя. Мною двигала одна навязчивая идея, и ее исполнение казалось легко достижимым; в войне я искал смерти для себя. Впрочем, сейчас речь не обо мне; как видишь – идея так и осталась идеей, я жив…

Прошло несколько месяцев, боль моя притупилась настолько, что я добровольно не искал смерти, хотя воспоминания о Наташе еще вызывали физическую боль в груди. В один из месяцев в полк прибыло несколько новых солдат, и так получилось, что с одним я довольно скоро сошелся. Он не был толком ничему обучен, и, как старший, я взял на себя его военное воспитание, но продолжалось учение недолго: примерно через неделю его убили.

Бой был ужасен: противник накрыл нас на поле и поливал шквальным огнем; многие мои товарищи были убиты в первую же минуту, другие, половчее, упали на землю и, как смогли, окопались. Страшно: лежишь, как на ладони, прижимаясь телом к земле, мечтая вдавиться в нее, и не уйти никуда; вспоминаешь все молитвы, что знаешь – а над головой визжат пули. Молитвы шепчешь и радуешься визгу, словно музыке небесной: не нашла тебя пуля; та, что убьет, - та молча вопьется.
Тот парень упал рядом со мною, я голову едва-едва повернул – жив ли? Жив. И тоже голову повернул, тоже на меня смотрит… я ему улыбнулся - ничего, мол!

Только он улыбки моей не заметил, я сразу понял. Может, он и меня не видел; лицо его было серым, глаза широко раскрыты, черные, почти без зрачков – а внутри что-то ходило волною, так, что мне страшно стало. Я слышал, как в бою люди с ума сходят, но видел такое впервые.
- Эй, - позвал я парня; он не откликнулся. Но лежа продолжал смотреть на меня своими глубокими глазами, и я понял вдруг, понял и чуть не закричал: у парня уже не было души, той человеческой души, что греет нас и движет нами – она в клочья разодрана страхом. Страх ходил волнами внутри него, страх капканом сжал мозг, подчиняя себе – человек передо мною перестал быть человеком.
Жутко лежать так, вжимаясь в траву, думая, что каждую секунду тебя могут убить, но не менее жутко ощущать рядом, под боком, нечеловеческое существо, порождение боя, смотрящее на тебя глазами.
Что пули? Что смерть, которую они несли? Все показалось мне пустяком. Тот, рядом со мною, был страшнее пуль, страшнее смерти; протянув руку, я мог бы коснуться его! Эта мысль хлестнула меня: отбросив осторожность, я извернулся и со всей силы ударил парня в лицо.

Мой кулак сломал ему нос, темные струйки крови потекли по небритой щеке. Парень вроде не заметил этого, продолжая лежать; я подумал, что он умер, но он вдруг мигнул – и разум мелькнул в глубине глаз, вырываясь из тьмы. Парень осмысленно посмотрел на меня и шевельнул губами; я угадал их движение; - «Нет» - сложилось во мне.
И тут произошло одно из удивительных совпадений, что иногда встречаются в жизни и надолго дают пищу для различных толков: точно подчинившись его слову, бой стих; ружья умолкли; всякий звук оборвался, и тишина рухнула с неба, плотно накрыв меня. Я не слышал ничего… товарищи мои, из неопытных, поднимали головы, расцепляли сведенные руки, и я видел их растерянные лица. Затем кто-то вскрикнул. Благословенный крик! Я слышу!

За всем случившимся я перестал обращать внимание на парня, но, вспомнив вдруг, взглянул на него. Он также смотрел на меня, и глаза более не казались страшными, ничего темного не было в глубине зрачков, так меня испугавшего; взгляд был разумен, но одного не хватало ему. Мой парень вернулся к себе, но вернулся уже не тем, кем был неделю назад, всего час назад: глаза изменились, из них исчезла… - дядя замолчал и задумался.
- … душа, - продолжал он спустя какое-то время, - Ты можешь заподозрить, что мне померещилось, вот и вообразил невесть что – и будешь неправ. Я видел все ясно, но как понял, что души нет, я не скажу тебе: это похоже на озарение, каковое бывает при сложении мозаики. Минуту назад ничего не видно, и вдруг – вот оно, кусок к куску; не нужно прикладывать и гадать, верно ли всё? - видишь насквозь, берешь нужный кусок; он ложится на место. Так и я – едва взглянул в глаза парня, как понял все.

И он понял. Ощутил. Страшно мне стало. Каково приходилось ему, осознавшему смерть собственной души? Большие муки заставляют ее корчиться в агонии, ранят подобно мечам, но всегда есть надежда на излечение временем – здесь же не имелось надежды. Мертвого не воскресишь.
Лицо парня окаменело, у рта пролегла складка, взгляд застыл, как у человека, внезапно принявшего решение. «Нет!» - задохнулся я - ибо единственный выход потряс мои чувства.
- Да, - сказал он твердо, - Здесь нечему пропадать!
Взвизгнули пули, заставив меня вновь вжаться в землю и пропустить то, что последовало: парень встал на четвереньки, намереваясь подняться.
- А! – стон мой опоздал, и солдат опоздал, не успев выпрямится во весь рост; он тяжело лег обратно на землю, освободившись, наконец, от своей ноши. Я не поворачивал головы, боясь увидеть то, что сделали с ним пули, и долго лежал, не шевелясь; к нам уже спешили на выручку…. Ах, неотложная встреча! Совсем из головы вон! – дядя шлепнул ладонью по подлокотнику и поднялся на ноги, - Извини меня – дела… Вечером…
- Погодите, - я тоже вскочил, - Хоть два слова еще: что дальше случилось? Вы не можете так оставить, как концовку в плохом романе, когда герой вдруг выходит из комнат.
Дядя повернулся в дверях:
- Немногое: как видишь, подмога успела вовремя. Из того боя я вышел невредимым, но вскоре был ранен, затем – комиссован,… больше не воевал, вернулся сюда… Вот и все, но я не умею рассказывать так, как должно, рассказ мой сух и жесток, словно прошлогодняя трава, да и дела зовут меня – теперь ты постарайся, - он вышел.

Часть 2

- Если тебе дадут линованную бумагу, пиши поперек.
Хименес

После ухода Тимофея Степановича я какое-то время пытался читать газету, но строки упрямо не хотели складываться в предложения, а те, что мне удалось прочитать, покоробили своим бездушием. Я бросил газету на пол и принялся мерить шагами комнату.

Вот оно что! Рассказ дяди не давал мне покою, не позволял замереть на месте, я чувствовал, как кровь сильнее бежит по жилам, и в голову лезут причудливые мысли – несколько дядиных слов вызвали во мне такой переполох!

Я не верил ни единому сказанному слову. Не слишком ли острое восприятие оказалось у Тимофея Степановича? Он сочинитель, пусть и бывший, но тут прозорливость его подвела, он, как и сказал, «придумал невесть что». На деле самоубийство солдата не было столь странным, как показалось ему – как может человек свести счеты с жизнью потому лишь, что его душа якобы умерла?
Что я знаю о душе? Церковник ответил бы без запинки, но я был обычным молодым человеком, нахватавшимся знаний по верхам и уверовавшим, что того достаточно. Разбуди меня посреди ночи и спроси – есть ли душа? – я без сомненья отвечу, что есть, и моя вера в ее существовании непоколебима, но что она сама такое? Дуновение жизни, основа сознания живого существа, тончайше присутствие божественного в человеке; ей отдают чувства и стремления, ее наделяют удивительными свойствами бестелесности и бессмертности; вот то, что я знал, но – благодаря своей памяти, а не разуму. Мне дали знания, я их принял, уверил в них, но сам их не вывел, не прошел через маету до понимания; запомнив несколько понятий, я не научился рассуждать о них.
Сейчас рассказ дяди что-то сместил в моей вере. Если душа бессмертна, как может она умереть? И что тогда случилось с солдатом?

Из всех размышлений я узнал только одно: как же мало, почти ничего не знаю о собственной душе! Если она неотделимая часть меня самого, то почему не может умереть? Ей известны раны и боль – а разве не бывало так, что рана лишала токов жизни руку или ногу? Сам человек живет, но его часть мертва; иссечение ее позволит человеку жить еще долгие годы. Бывает и так, что непомерный ужас убивает сознание, что от ужаса человек сам умирает; так и душа – страх изорвал ее, убил, оставив в живых все остальное; как тонкая существо, она не выдержала напряжения и погибла.
Я вспоминал рассказ дяди, чтобы найти подтверждение всему, что придумал, но в памяти всплыл случай, произошедший со мною однажды. Я прогуливался по проспекту, как вдруг из дверей дома, с которым я поравнялся, вынесли закрытый гроб; люди в черных одеждах, понурив головы, шли за ним; двое вели под руки рыдающую женщину в сбитом платке и говорили ей что-то вполголоса… Все сжалось внутри меня, я тоже невольно опустил глаза и поспешил пройти страшное место, и долго еще с трепетом весь день вспоминал эту сцену. Что же было со мною? Мертвеца я не знал, и ни одно знакомое лицо не мелькнуло в скорбной процессии. Если душа отвечает за чувства, значит ли то, что она потрясена смертью подруги? Была ли моя грусть ее грустью из-за невозможности больше встретиться в мире?
Не поймите неверно, я печалился вовсе не из-за вдовы; ее мне жаль было ровно настолько, насколько жаль незнакомца, с которым случилось несчастье; не рыдания в голос и прижатый к щеке платок заставляли память не раз поминать весь эпизод, а сердце - щемиться; закрытый гроб – он был причиной потрясения. В небольшом происшествии, длившемся полминуты (ровно столько мне понадобилось, чтобы завернуть за угол и скрыться от похорон) таилась причина моего состояния духа, в нём было что-то, что попало в резонанс моим чувствам, заставив их испытать уныние. Я ощущал, как с каждой минутой все больше вопросов теснится в голове. Неужели смерть души возможна?

Так, постепенно, история дяди вызвала во мне желание догадаться, как возможно то, о чем он сказал; с ним пришло желание все записать. Я сел к столу и принялся набрасывать на листе бумаги план своего рассказа.
- Чем это ты, друг мой, так увлекся?
Голос, раздавшийся едва ли над самым моим ухом, заставил меня вздрогнуть и выронить перо. Повернувшись, я увидел смеющееся дядино лицо и лукавые глаза: старик искренне радовался, что ему удалось напугать меня.
- Тимофей Степанович! – воскликнул я с притворною досадой, - Зачем вы так… крадетесь тихо?
- Ничего, ничего, - старик бросился в кресла и с доброй улыбкой смотрел на меня, - Ты еще молодой, тебя разыгрывать можно. Это меня уже опасно, сердчишко слабое. Не удержался, прости - ты так увлекся письмом, что не заметил, как я вошел в дверь. Но что ты строчишь?
Я дал прочитать исписанные листы.
- Дядя, вы – мой спаситель, знающая ответы сивилла; только вы скажете – прав ли я?
- Ах, вот оно что! – ответил старик, - Вижу, ты решил записать эту историю… Что же, хорошее дело, мне не хватает времени, чтобы сделать то самому – так зачем пропадать отличной выдумке? – он подмигнул мне.
- Разве вы все выдумали? – ахнул я.
- От первого до последнего слова, – с улыбкою отвечал дядя, - Зачем? Ради вот этого, - он накрыл ладонью исписанные листы, - Ты мог поступить как М. - взять историю, переиначить и позволить читателю самому угадать, что случилось с солдатом; читатель был бы в восхищении от собственной проницательности, ты – доволен тем, что тебе удалось состряпать хорошую загадку; говоря другим языком – вышла бы добротная вещь. Ты же пошел иным путем, поняв, что нужно вникать в суть происходящего, видеть поступки и угадывать следствия, и, только вникнув – писать; но – не раньше. […]

---

о памяти и способах

[Аз есмь царь]

В людской памяти человеку можно задержаться различными путями: к примеру, неустанным трудом, когда год за годом складываешь по кирпичикам опыт и понимание, пока то, что сложено – не поможет тебе созидать. Можно и как Фаддей Булгарин, посредством неумолчного тявканья и нападок… Булгарин, писатель, критик, издатель; щедринский Трезорка, он знал, кому лизать руку, а на кого нападать; мелкая шелупонь его не интересовала, он кусал крупного зверя – и ведь заметили! Заметили! И по заслугам воздали, не поленились записать, высмеять, и живет теперь он в людской памяти благодаря усилиям Пушкина, Некрасова, Баратынского, Лермонтова. Надо знать, на кого нападать.
И в наше время ничего почти не сменилось, только страсти стали чуть мельче: не понравился Лукьяненке спорщик Сапожников, так он его придурковатым вампиром в «Дозорах» вывел; Пелевин в дерьмо в буквальном смысле слова критика окунул, с издателем поссорился – и педерастом его сделал.
Душновато, конечно, но то понятно: время не то, грубоватое время, а читатель и здесь засмеется.

---

[Аз есмь царь]

Дурак! Я дурак! Я добровольно отказался от громадного богатства
Это я о своих рассказах, я сейчас не могу молчать - когда пишется один из них. Я же почти забросил их, как и Феллериум.