[Аз есмь царь]

Авторы - глупейшие люди, хотя вины в своем графоманстве не имеют. Графоманство их болезнь, а не прихоть. Но они глупы, потому что дали развится тому, что причиняет им дополнительные нравственные страдания, будто им мало кажется тех страданий, которые они получают от жизни, как и простые люди.

---

Рассказ из одних частиц "не"

[Черный*]

Окунув в чернильницу перо, я вывел на желтой бумаге первые слова: «Я не люблю свою мать». И надпись родилась чернее зимы, чернее тоски по прошлому. Бумага желта не от краски – от старости, превратившей её в ломкий лист; осторожно нужно писать на ней. Я нашел бумагу случайно, несколько потемневших листов с водяным знаком на каждом. Продавец уверил меня, что бумага старше моего прадеда. Руки человека весьма искусны, а мозг изобретателен, и где-то внутри сидит черт-обман, толкающий нас на не благие поступки; однажды, враз усомнившись, я принес в жертву один из старинных листов, чтоб только развеять сомнения, ибо не мог дальше жить в неопределенности; оказалось, что в тот день черт молчал, бумага была настоящей. Я решил, что напишу на ней самое главное, что есть в моей жизни, поскольку тому, кто старше моего прадеда, нельзя говорить вздор. Окунув в чернила перо, я вымолвил жуткие слова правды:
- Я не люблю свою мать!
Бросив перо так, что брызнула капля, я уставился на надпись. Да, не люблю, нельзя лгать тому, кто состарился еще до моего рождения. И если бы каким-то чудом здесь оказалась мать, она, наконец, смогла бы узнать правду, но небо милостиво: я пишу, запершись в комнате, и только часы создают видимость жизни и сотоварища. Так лучше всего, что ей никогда не придется прочитать написанное; возможно, она и умрет в неведении, в чувстве любви… Как нам дорого то, что придумано в серьезном состоянии ума!
Склоняясь вновь над желтой бумагой и царапая темные пятна (настоящие печати времени, испещрившие лист как ягуарову шкуру), я продолжаю рассказ, и, хотя соберу армию слов, они станут лишь дополнением, каким-то громоздким довеском к тем пятерым словам, что уже родились. Правда заключена в первом предложении, остальные же – как доказательство.

**
Вчера я случайно встретился с матерью. Сам виноват: в конце улицы есть лестница для спуска к пруду, старая лестница, перила погнутые, ступени источенные. Мальчишкой я бегал по ней, висел на перилах, швырял камни в воду. Вчера, повернувшись спиной к улице, я снова повис на них, как встарь, но время не оглянулось, перила остались намного ниже, чем я помнил. Вот тут меня и настигла мать. Я только почувствовал, как чьи-то пальцы легли мне на руку, будто ловя её, и голос матери произнес:
- Ну, привет!
Я обернулся. Выцветшие глаза матери встретились с моими глазами, она улыбнулась, меняя рисунок лица. Странное дело: и мое лицо избродили морщины, но она забрала их львиную долю; я стар, очень стар, но она ухитрилась стать старше меня. Цепко вцепившись в мою руку, как одинокое дерево корнями в землю, мать держала меня, не давая уйти. Нужно сознаться, что я избегаю с ней встреч и любого общения, соглашаясь на него в крайних случаях, когда само приличие вопит от возмущения.
- Что делаешь? Может, пойдем ко мне?
- Нет, не могу, мне нужно бежать на работу, - привычно лгу я. Горы лжи давно высоки.
- Хорошо, тогда зайдешь ко мне в субботу? – смирившись, мать отпускает меня. Я смотрю ей в лицо. Удивительно, но её губы произносят совсем не то, что глаза; я слышу одно, а вижу другое, и внутри словно звучат два голоса, как два магнитофона с разными плёнками. Один вдруг замолк (мать ждет моего ответа), и голос другого становится мощным и слышным:
- Почему ты ко мне не приходишь? Ты мой ребенок, я хочу тебя видеть, любить! Потому что имею право.
И тут я отшатываюсь.
- Да, мама, зайду обязательно, - отвечаю губами, и она радуется. А я точно знаю, что к субботе найду причину, чтобы пропустить нашу встречу, и, заперев дом, останусь внутри совершенно один на всю субботу. И матери скажу, что пришлось уехать по делам. Она догадывается, что я лгу, но не в силах понять ни причин моей лжи, ни отчуждения; она давно обижена, я понял это, узнав ее месть – однажды, когда умерла бабушка, она, мгновенно собравшись, уехала на похороны в другой город. Она уезжала в молчании, а я тщательно прятался дома и даже не знал происшедшее. Всё открылось случайно: поняв, что молчать три недели подряд уже невозможно, я поднял трубку телефона и набрал её номер. После долгих звонков сработал автоответчик, и в течение трех часов только он отвечал мне. Наступил и прошел вечер. Потом мать сама связалась со мной:
- Ты мне звонил?
Она рассказала о смерти бабушки спустя неделю после похорон, только вернувшись из другого города.
- Ты всё равно не смог бы поехать, - сказала она, намекая на мою вечную «занятость».
Приличия давно уж молчали; помимо цинизма, в нём отразилась бездонная пропасть её обиды на меня, обиды, скопленной за годы и хлынувшей разом. Так река, переполнившись, в безумии рвёт плотину и бьет слепо, наотмашь и сильно. Именно так, как хотел я, к чему и стремился, к полноводной реке обиды, смывающей всё.
Тот разговор подтолкнул меня к мысли доверить старой бумаге то, что я не мог доверить старому человеку, написать то, что не мог произнести вслух. И я начал выводить на ней букву за буквой, изредка погружая перо в черноту ночи, и рожая слова с черным смыслом:
«…и сделаю всё, чтобы разрушить её любовь ко мне…»

**
Они любили дитя, ещё на свет не явившееся. Мать и отец слили вместе свою любовь, как русла двух рек, чтобы вдвое сильнее стала она, и сейчас мне выпало рушить крепчайший из бастионов, их цитадель любви. Я разрушу то, что прочнее стали, я сломаю то, что стоит целый век. Потому что у меня есть тайна, которую нельзя знать матери; вот она: я мёртв, давно уже мёртв, и то, что хожу, смотрю, говорю – лишь видимость жизни, подаренная мне отцом; сердце моё не бьется, и ток жизни не гонит кровь по венам. Не знаю, что он почувствовал, когда осознал мою смерть; одно мне известно – он постарался скрыть от любимой гибель ребенка, и, уважая его решение, я тоже молчу. Оно было мгновенным и непреклонным; приняв его, он схватил нож и ударил тугую веревку. Веревка лопнула, и я рухнул на пол. Отец не желал отступать: свою жену он любил больше меня, и не мог причинить боль той, что любил. Он приподнял мою голову и, соединив свои губы с моими, влил в меня видимость жизни. Он звал меня, не давая покоя, в надежде на то, что я услышу его голос и поверну обратно. Как повивальная бабка, он теребил меня до тех пор, пока я не открыл глаза и не сделал свой первый вздох. Лишь тогда отец выпустил меня, и оживший мертвец встал на ноги.
Так я дважды родился, один раз в любви матери, другой раз – в любви отца, но отец недолго прожил: он ужаснулся содеянного, устрашился мертвеца, которому дал подобие жизни. Страх сгрыз его, как пёс свою кость. В последние дни, когда он умирал от испуга, я, глядя в его глаза, понял, что делать.

**
Я читаю строчку, написанную на старой бумаге, но вижу одно только слово. И, хотя оно стоит в окружении братьев, их я не замечаю.
«…любовь…». Разве теперь не ясно? Это же имя врага, коего нужно убить, изничтожить, пока он не убил меня. Я дважды рожден, но великая сила так неразрывно связана с жизнью, что против воли стала моим врагом. Там, где любовь – там и жизнь; я добровольно избрал смерть и шагнул в неё, и стал частью смерти; отныне любовь и я не можем вместе существовать. Любовь живет в сердце матери.
Мама! Я знаю, как дорог тебе твой ребенок, твой единственный сын, я – твое существо, часть тебя, потеря которой болезненна, едва ль не смертельна! Любовь рушит смерть, чтобы на мертвых останках воспеть торжество жизни, но я выбрал смерть, и сделанного не воротишь; если любишь меня, то защити, упаси от своей любви. Ты разрушаешь меня. Если станешь дальше любить, то плоть моя отойдет, обнажив кости и показав всем, кто я есть. Я мертвец, и отец понял правду, но вернул меня назад в мир живых ради возлюбленной. И вот отчего я сейчас дышу, говорю и смотрю – всё это ради тебя. Мы оба должны отречься от любви, чтобы я не умер, пока ты жива, чтобы ты умерла не от горя – но от старости. Нельзя матерям умирать позже детей, сказал мне отец, когда я заново родился, и я принял его слова, как клятву, как долг. Ради данной мной клятвы я разрушу твою любовь, иначе она убьет меня раньше срока, и правда откроется. Ты не выдержишь правды, и тогда умрешь позже меня, но я сдержу слово, данное отцу. День за днем, кирпич за кирпичиком я ломаю крепость любви, возведенную вами; крепость, чьей зримой оболочкой являюсь я сам. Это единственный путь, чтобы выполнить долг. Когда отец умирал, я, кроме ужаса, прочитал в его гаснущих глазах мольбу сделать так, чтобы любимая оставалась в неведении до своей смерти, и у одра поклялся всё сделать.
Но не только слово, данное умирающему отцу, слово, которое крепче стали, сковало мою волю. Другая причина мне стала понятна. Я не хочу умирать и стану оберегать твою жизнь, пока старость (не ужас) полностью выпьет её. И только когда ты уйдешь, и я осознаю твою смерть – лишь тогда я освобожусь, и снова смогу лечь в землю и вернуться к себе.

**
«Я не люблю свою мать, и сделаю всё, чтобы разрушить её любовь ко мне, потому что люблю её». Бессмыслица, написанная на старинной бумаге, которой нельзя лгать, поскольку она старше моего прадеда. Если говорить бессмысленно слова, оставляя большую часть в себе, то никто не проникнет в тайну; когда чужие глаза прочитают мои строки, то чужие руки отложат листок, а чужое сознание не всколыхнётся: оно не поймет того, что написано.

---

Загадка человека

[Аз есмь царь]

Загадка человека
Человек это ум и нравственность. Чтобы приобрести нравственность, нужен очень мощный ум; ум, могущий думать, анализировать и находить верное. Никто не рождается человеком по умолчанию, стать человеком не так легко, как кажется - нужны развитые ум и нравственность. Существо, умеющее прямо ходить, умеющее разговаривать, писать, создавать творения, складывать и вычитать, находить следствие из причин - это существо не человек.
Это заготовка человека. Исходный шаблон. Выкройка будущего изделия.
Многие останутся заготовками до смерти. Чтобы стать человеком, нужны ум и нравственность.

Центр человека скрывается в мозге

---

[Черный*]

Такого шлепка по собственному самолюбию я давно не получал. И еще я имел неосторожность писать в дневнике Черного о том, что думаю, свои рассуждения о слепом, что возбраняется - дневники созданы не для личности, а публичности. Перехожу на бумажный вариант

---

Никчемный человек, или рассказ с претензией на автобиографичность

[Черный*]

Часть 1. Дарья

Модест Павлович Грацкий опустил платяную щетку, коей охаживал свои плечи, и сильно втянул носом воздух; он не ошибся: в комнате нарастал ненавистный махорочный дух.
- Надо же, опять курит, только же папиросу оставил. Всю квартиру изгадил, извонял! – раздраженно подумал он, но вслух не сказал (могли и услышать); подумал и с ненавистью уставился на крашенную белую дверь, откуда выплывал запах. За дверью скрывался курильщик, рабочий Петров. Махорочная вонь необычайной силы, присущая дешевым сортам табака, заполонила квартиру, влезала в любую щель, проникла на кухню, где гремела кастрюлями жиличка Лиля. Модест Павлович отшвырнул щетку и бессильно уставился в зеркало, на собственное отражение. Зеркало стояло здесь много лет, оно принадлежало ещё матери Грацкого, и от неё перешло к сыну; когда-то золоченая рама потеряла свое роскошество, стекло потускнело, потемнело, и по нему пошла трещина. Оно уже неполно отражало предметы, а словно скрадывало отражаемое по углам, накладывая непонятные тени, отчего в зеркале всё казалось меньше и старше, чем было на деле. Отраженная в нём передняя виделась крохотной и темной, фигура Грацкого – какой-то линялой и пыльной, а лицо его приобретало нездоровый сероватый оттенок, какой бывает у тяжкого больного.
А ведь раньше, всего несколько лет назад, квартирка о трех комнатах была другой, светлой и нарядной, как баба в праздник. В широкие окна лился солнечный свет, отражаясь от зеркальной поверхности; в стекле можно было видеть затянутые светлым штофом в полоску стены, бархатные гардины и мебель благородного темного цвета. Грацкий жил в ней один, без жены, с одной только Дарьей. Эта Дарья – толстая, могучая и усатая женщина, настоящий солдат в юбке – исполняла роль кухарки, экономки и прачки. Несмотря на свою внушительную комплекцию, она беспрекословно слушалась Модеста Павловича, и служила ему верно в течение двадцати лет, довольствуясь крохотным чуланом без окон, примкнувшим к кухне, и скромным жалованием, которое Грацкий, обладавший довольно легкомысленным характером, иногда задерживал. За все годы она ни разу не пожаловалась и не попросила увеличить ей жалование, хотя оно было неприлично маленьким, и не оставляла своего места, хотя в другом доме ей могли заплатить больше – кухаркой Дарья была превосходной. Грацкий, понимающий, что ему просто свезло, не уважал её, как человека без мнения. Иногда, развалившись в любимом кресле, он подумывал о Дарье и о том, почему она так ведет себя. За двадцать лет кухарка не дала ему ни малейшего повода усомниться в своей преданности, как и в том, что она думает только о кухне, обедах и ужинах, но он придумывал, что толстуха тайно в него влюблена – и прыскал в кулак от смешной дикости подобных мыслей. Грацкого страшило её усатое лицо, а она стояла у плиты, ходила на рынок, стирала белье, и всё делала так незаметно и ловко, что словно сами собой в небольшой квартирке появлялись обеды, смахивалась пыль, и ложились стопками в шкаф хрустящие простыни. Громадная Дарья умела быть незаметной и нужной.

И вот однажды, когда кухарка, по заведенной за множество лет привычке, вышла за хлебом и мясом и не вернулась до ночи, Грацкий почувствовал пустоту и беспокойство, будто из привычной среды вынули какой-то важный и надобный предмет. Ему стало неуютно в тишине квартиры, где не раздавался, по обыкновению, звон посуды, и не полз дразнящий запах тушеного кролика. Накинув на плечи пальто, он вышел в сгущающийся вечер на розыски.
Он волновался: в тот день неспокойно было на улицах Петрограда; город словно ворочался и рычал - потревоженный собаками и готовый ударить зверь; где-то поблизости сильно шумели, орали, хотя не было видно орущих; днем чуть не под стенами раздались крики и громкие хлопки и тут же стихли. Модест Павлович бросился к окну, но ничего не заметил. Потом улицы затаились до темноты, и сделалось тихо, но так, как бывает, когда ждешь взрыва. И, истомленный ожиданьем до дрожи, до усталости, успокоенный тишиной, Грацкий решился выйти наружу, искать Дарью.
Никто не встретился ему по пути, большой город будто враз обезлюдел, или попрятались его обитатели, лишь вдалеке, как гром, раздавался неумолчный шум. Он пошел той же дорогой, какой всегда ходила кухарка, направляясь на рынок. Через три квартала дорогу ему внезапно загородила баррикада – уродливое, жуткое, непонятное сооружение из привычных предметов, валяющихся как попало или разбитых вдребезги. Он остановился. Ни одного человека не заметил Грацкий на баррикаде, она была оставлена теми, кто возвёл её и перекрыл улицу; дома по обе стороны тоже были тихи и темны, словно там никто не жил. Расщепленные бочки щерились своими острыми боками, предупреждая Грацкого: «Врешь, брат, не пройдешь, не пропустим!». Он топтался, не понимая, как преодолеть эту преграду. Ему сделалось тоскливо и страшно; Грацкий попытался подступиться к баррикаде, но острый обломок доски, который он в последний момент заметил в темноте, едва не проткнул его ногу и распорол полу пальто. Модест Павлович отступил и перешел на другую сторону улицы узнать, может там будет ему сподручней перебраться. Идя вдоль баррикады, он бросил взгляд вниз и заметил торчащий из обломков железа и дерева ботинок.
Это был обычный мужской ботинок, грязный, со стоптанной подошвой, но Модест Павлович остановился и медленно попятился от него, пока не уперся спиной в кирпичную стену. Повернувшись, он опрометью кинулся назад, под защиту своего дома. И только вбегая в ворота, он остановился, словно устыдился своего испуга, перевел дух и вошел во двор. Тут же его глаза заметили приоткрытую дверь и выглядывающего из-за неё дворника. Лицо дворника было белым, а сам он тревожно прислушивался к чему-то, что лежало за плечами Модеста Павловича.
- Послушай, Антип, - сказал ему Грацкий. – Ты не видел Дарью… Дарью… - запнувшись, он припомнил кухаркино отчество. – Сергеевну? Ушла, понимаешь ли, еще утром…
- А-ах! – дворник скривился, будто его пронзила острая боль, махнул рукой и скрылся за дверью, самым непочтительным образом захлопнув её перед лицом Грацкого. Тот отчего-то не возмутился, а, потоптавшись немного перед дворницкой, снова вышел к воротам и, встав в арке, как за щитом, выглянул наружу.
Улица была всё так же пуста, но Грацкий надеялся, что вот-вот выйдет на нее большая фигура кухарки, несущей хлеб и мясо, или пусть даже без них, и потому он стоял и ждал. Покажись сейчас Дарья – он бросился бы к ней как к любимому человеку, к страстно обожаемой женщине, без которой невозможно и минуты прожить. Порыв холодного ветра ударил его в грудь, как противника, и разом выхолодил тело; плотнее запахнув пальто, Модест Павлович повернулся и побрел в квартиру.
Окна всех домов были темны; это он заметил, когда ещё стоял у ворот, и потому, когда квартира тоже встретила его той же уличной темнотой, он не зажег света, а прямо в ботинках пробрался в комнату и сел у окна, откуда видны ему были и ворота, и кусок тротуара; сел, облокотился о подоконник и стал ждать, положив подбородок в чашу ладоней. От дыхания легкий налет покрыл стекло и мешал смотреть. Сначала он попытался думать о Дарье, но в голову полезли совершенно иные мысли. В те часы, казалось, весь город не спит; Модест Павлович всматривался в соседний дом, и по легким колебания гардин угадывал, что и там наблюдают за улицей. Несколько дней прошло, как разлилась тревога, каждый житель чуял её, и Грацкий в их числе. И хотя он продолжал жить так, как и раньше, отмеряя дни, только вот теперь в них вплелась неприятная нотка. Что-то назревало, как нарыв, как болячка, но Грацкий терпеливо ждал, когда же прорвется нарыв и можно будет вздохнуть облегченно – и жить как раньше. Он слепо верил тому, что случится только хорошее, что нынешнее неприятное состояние пройдет, он даже списывал происходящее на осень. Петроград осенью становился ужасным. «Придет зима с её морозами, и разом станет легче» - подумал Грацкий. Он помнил, каким радостным и светлым бывает день, закованный в легкий морозец. Уже три дня не работали заводы и железные дороги, воздух очистился от дыма и пахнул деревней, но Грацкий не замечал этого, как не думал о причинах, породивших нарыв, излечения которого он ждал, сидя у окна.
За весь день Модест Павлович толком ничего не ел, только утром, до Дарьиного ухода, выпил чаю с рогаликами. И теперь, ночью, он вдруг почувствовал, как голодно урчит и сжимается желудок. Он покинул свой наблюдательный пост и прошел на кухню, но так же, как и ранее, побоялся зажечь свет или свечу. Помогая себе спичками, он принялся шарить по шкафам. Под руку ему попались несколько банок с крупами, которые он оставил без внимания, и банка вишневого варенья, которую он хотел сначала открыть, но передумал и принялся искать дальше. Жалкие остатки вчерашнего цыпленка, немного каши и кусок хлеба составили всю его добычу. Грацкий забрал тарелку с собой в комнату, и, поставив на подоконник, быстро уничтожил еду и тщательно обглодал кости. Голод его слегка притупился. Он отставил тарелку и снова уронил голову на руки.
- Как же я теперь буду без кухарки? – подумал Грацкий, потому как всегда думал только о себе.
Он вдруг представил себе Дарью совсем маленькой, крохотной девочкой, только что родившейся, затем – лет десяти. Может, она уже и тогда была нескладной, но не уродливой. Он подумал, что у кухарки была мать, которая любила доченьку и давала ей разные ласковые прозвища. Затем он вспомнил о ботинке и содрогнулся, и принялся мучительно вспоминать, какую обувь носила Дарья… мысли его ужаснули. В том, что под баррикадой лежало человечье тело, он теперь не сомневался. «Там же стреляли», - и слово «стреляли» высеклось из мыслей, выросло невероятной громадой и надвинулось на сознание. Нет! - сказал он себе, у Дарьи Сергеевны есть знакомые, такая же прислуга из других семейств. Она встретила их по пути на рынок или обратно, и баррикада не дала им пройти. Баррикада… росла во все стороны, как тесто из квашни, топорщилась разбитыми бочками, ну как здесь пройдешь? И теперь, ночью, Дарья сидит в чужом доме и ждет утра, и думает, что Модест Павлович непременно волнуется… а он волнуется. Какое легкомыслие! Завтра она вернется, конечно, без еды и корзины, но что-то придумает, и будет дальше… тут Грацкий не смог больше думать, а неожиданно для себя громко всхлипнул. И застыдился вначале своих слез, но они покатились из глаз, капая на руки, на подоконник, крупные, частые; их никто не видит и никто никогда не узнает о них – подумал он, и отпустил себя. Несдерживаемые больше рыдания раздались в тишине комнаты. Уронив голову на руки, Модест Павлович заревел так, как в детстве. Он доплакался до икоты, но не мог остановиться; вначале ему еще казалось, что так он жалеет Дарью, но позже понял причину ночного плача. В те часы его жизнь поворачивала в новое, непонятное русло; как хлипкая плотина, обрушилось всё прежнее и загородило выход, и уже невозможно было к нему вернуться. Всё это он понял позже, а тогда лишь заметил грозный облик своей новой жизни, и ощутил её дыхание на щеках. И, спасаясь от грядущего, он жалел себя, на чью долю выпадали такие испытания, и плакал, уронив голову на руки. И так незаметно для себя уснул.

Пробило девять часов, когда он проснулся и поднял голову, не в силах в первый миг сообразить, где это он и что с ним. Воспоминания прошлой ночи вернулись вместе с прояснившимся сознанием. Грацкий поднялся, ощущая затекшее и тяжелое от неудобной позы тело. Дарья не вернулась, и Модест Павлович больше ее не видел. Он так и не узнал, что с ней случилось, и куда пропала кухарка: задела её шальная пуля, или срубила лихая шашка. Или она встретила вдруг кого-то и ушла вместе с ним в другую жизнь, где не нашлось места Грацкому. Он ничего не узнал. Революция подхватила Дарью, накрыла собой, увлекла, как бурная река, и навсегда похоронила в себе. Модест Павлович вначале порывался что-то сказать и узнать, но, раздумывая, как лучше это сделать, он осознал собственное бессилие. Он не понимал, куда ему идти и кого спрашивать – поскольку некуда было идти и некого спрашивать! Пропал человек – а рассказать об этом некому! Осознанная правда подобного положения потрясла его и сильно царапнула сердце, и он словно впал в некий ступор. А между тем дни шли, и в них терялась Дарья, становясь всё призрачнее, пока совсем не поблекла: словно никогда и не жила на свете.

Часть 2. Утро

Жизнь Модеста Павловича была из тех человеческих жизней, в которых каждый день чем-то занят и заполнен событиями доверху, но спроси о ней: «А что приключилось-то лет за двадцать?» - как обладатель жизни замнется, задумается и начнет вспоминать. А и, правда, что приключилось? Пожаловаться грех, всё идет чередом, всего хватает: родился, учился, женился… жена, дети, служба, начальство, праздники, поминки… театры, книги… всего хватает, но и нет того, о чём стоит думать на смертном ложе. «Ну а дети?» - оскорбится такой обладатель. – «Смысл моего существования?». Дети – словно они рождением своим выдают родителям некую индульгенцию, оправдавшую бесплодную жизнь; пустоцветом рождены они, и повторяют путь своих родителей, проходя те же вехи, что и отцы – растут, поступают служить, женятся, и рожают очередной пустоцвет. Они знают, что их существование может стать совершенно другим, но боятся собственной революции – природа отсыпала им благоразумия сверх всякой меры, да и не ищут добра от добра. При этом они часто опасаются по смерти попасть в ад.
Таков и Грацкий, у него интересная жизнь, в которой нет ничего приметного для постороннего человека. Что с ним случилось за двадцать лет: правда, он не женился и не наплодил детей, но переехал в другую квартиру, лучше прежней, и долго её украшал, там и сям покупая вещи и безделушки, нашел кухарку Дарью, и на службе его повысили и положили большее жалование. За двадцать лет прошла череда праздников и поздравлений начальства, неприятности по службе и похвалы, удачный отдых у моря и несколько небольших интрижек. По молодости он написал несколько стихотворений и одну поэму, но оставил перо и не успел заметить величайшую тайну, тем более – заболеть ею и забыть покой. Вот весь итог двадцати лет, уложенный в три предложения. О страстях человеческих, о ненависти и любви он читал только в книгах, и почти всегда сильно переживал за героя, следя за перипетиями чужой судьбы; затем, дочитав абзац и заложив страницу, преспокойно захлопывал том и отправлялся спать – и всё, ужаснувшее его или восхитившее, оставалось только на печатных страницах. Тем не менее Грацкий считал, что живет увлекательно. Его вины в том не было: вкруг него множество людей так существовало, и его научили так жить; он не подозревал, что в силах сам изменить всё. Не случилось пока события, и не попал в руки нужный рассказ, достаточные настолько, чтобы всколыхнуть душу, вычистить её до глубины, вывернуть жизнь и указать ее изнанку; чтобы увидел Модест Павлович то, что было на самом деле, а не то, что придумал он, чтобы разглядел себя с головы до ног в настоящем свете. Иным людям судьбой дано умереть от старости и не догадаться, что они собой представляют.

Грацкий родился в семье инженера, и сразу по рождении попал в руки любящих отца и матери, души не чаявших в единственном сыне. Он рос до восемнадцати лет, неплохо учился, толком не любил и не страдал, не терял головы от мыслей или от женщины, не стрелялся за свою и чужую честь; неприятности бывали – и деньги у него пропадали, и ссорился с товарищами до драк. Затем отец представил его патрону, тот осмотрел юношу и нашел его весьма благоразумным. Так юный Грацкий получил свое место, которое занимал впоследствии много лет. Ему платили достаточно и не загружали чрезмерно работой; отец, словно поняв, что его сын устроен, в одночасье скончался, а потом и жена не пережила мужа надолго. Похоронив их, Грацкий выгодно продал квартирку и въехал в другую, где всё не напоминало ему о родителях. Смерть отца с матерью стала, пожалуй, самым значительным событием его жизни, но молодость скрасила его остроту, и притупило боль. Молодость тем и хороша, что долго не помнит плохого. Самостоятельная жизнь понравилась Грацкому, когда он мог приходить домой за полночь, и никто его не встречал и не расспрашивал. Его одиночество – встреться на пути нужный и правильный человек – могло бы целиком изменить Модеста Павловича, и сделать совершенно другим человеком, тем более что он был довольно неглуп и добр. Но никто не встретился, а благоразумие, внушенное матерью сызмала, в итоге взяло верх: Грацкий вскоре испугался слишком смелых своих действий, выраженных только в попойках до утра и флирте с девицей; испугался и поспешил вернуться на тот путь, куда указывала матушка. Он забросил неблаговидное занятие пьянства, выгнал из мыслей образ чаровницы, подавил всякое желание чего-то нового – и стал жить. Так прошло несколько лет. Всё, что он сделал примечательного: это скопил тысячу рублей, и вначале держал их дома, за книжками в шкафу, но его стал преследовать ночной кошмар. То ему снилось, что он дома, в постели, просыпается и видит, как черный человек копается в шкафу. То приходит домой со службы, хочет открыть дверь, а она взломана. Он зовет Дарью – тишина. Осторожно, полоненный дурными предчувствиями, Грацкий толкает дверь, и за ней кавардак, столпотворение: вперемешку с вещами валяются книги, и шкаф пуст. Эти сновидения так часто повторялись, что, не выдержав, Грацкий однажды отнес деньги в кассу – и с тех пор стал спокойно спать.

Итак, проснувшись утром в начале десятого часа, Модест Павлович испытал очень неприятное чувство. Во-первых, сказалась ночь, проведенная у окна, а не в постели. От ночи у него остались затекшее, побаливающее тело и шум в голове. Во-вторых, Дарья не вернулась, хотя утро было в разгаре, и потому некому было разбудить Грацкого. Он проспал, и опоздал на службу.
Наскоро умывшись и не завтракая – еды, кроме варенья и круп, не было – он переоделся в свежий костюм и заспешил на улицу. Внутренняя тревога опоздания перекрыла другие события, и потому Модест Павлович сумел добраться до работы и не заметить, как обезлюдели улицы по сравнению с прошлой неделей. Наступившая осень, казалось, лишила не только деревья их пышных крон, но и выгнала из города людей. Здание, в котором он проработал тридцать пять лет, находилось неподалеку от его квартиры. Вскоре он уже стоял у массивной двери, украшенной львиными головами. Отряхнув пальто, Грацкий смущенно кашлянул, виновато опустил глаза и потянул латунную ручку. Он решил рассказать начальнику правду, как было: что пропала кухарка, он отправился на поиски и не нашел её, и потому проспал… дверь не поддалась его усилиям.
Он дернул сильнее и тотчас сообразил, что заперто. Грацкий растерянно глянул вверх, на слепые и пыльные окна, еще раз дернул дверь… постучался в надежде на то, что ему откроют… отступив на шаг, снова глянул на здание… никого не было, и дверь заперта. Он растерялся. В здании никого нет – сообразил Грацкий, и только сейчас угадал, что же случилось вчера вечером. И больше он не был нужен никому, и можно спокойно идти домой, никого не интересовало его нынешнее опоздание. Можно идти домой и сидеть без дела, день за днем – нет больше грозного начальника, вопрошающего, куда подевался Модест Павлович.
- А как же я буду теперь без службы? – побелевшими губами прошептал он.
Этим утром можно было идти куда вздумается.

И Модест Павлович побрел, прочь от опустелого здания, где работал тридцать пять лет. Скоро он заметил суматоху и настороженность прохожих, и сам заразился их осторожностью. Он хотел повернуть домой, но в голову пришла еще одна, страшная, мысль, и опрометью кинулся Грацкий через дворы и кварталы, чтобы проверить её. Запыхавшись, он прибежал к одному зданию на Невском, и так же, как утром, рванул ручку – и эта дверь оказалась запертой. Кровь ударила изнутри в череп.
- Что ж это..? Бог ты мой… - но даже заклинание Аладдина не сумело бы открыть двери банка.

---

[Черный*]

Тетушка сказала, что я не люблю своих героев и вечно им устраиваю несладкую жизнь. Наверно, так происходит потому, что я не люблю себя, слишком хорошо понимая собственную натуру. Я не могу, подобно другим людям, вспомнить нехороший свой поступок и тут же его забыть; моя память неизбирательна

Рассказ "Никчемный человек" выходит автобиографичным, но мне нравится его писать.

---

[Аз есмь царь]

Соавтор
Мне без вас так скучно. Зачем ушли? И надолго? Я жду здесь каждый день

---

[Черный*]

Скучно.
Грустно.
Испортил текст, и пропал соавтор. Можно днями молчать, и никто не заметит.

---

Чудо, случившееся с Берестеневым

[Черный*]

Бегущая толпа накрыла Берестенева на самом верху длинной лестницы. Он только успел сделать три шага, пройти три ступени, ощупывая дорогу легкой тростью, как в настороженные уши нарастающим шквалом ворвались крики, гиканье, мат, ор; накрыли с головой подобно океанской волне и испугали до дрожи. Берестенев замер. В абсолютной темноте рождались звуки, и он чутко ловил их, по звукам пытаясь угадать, пропал ли или беда пройдет мимо. Он давно ослеп, и уши были его единственными друзьями и помощниками.
Справа и слева дробно застучали подошвы – Берестенев стоял на пути бегущих. Толпа молодых, разгоряченных вином и похотью, людей вынырнула из-за угла и помчалась к подземному переходу; зрячие прохожие благоразумно убрались с её пути, но не Берестенев. Он встал, как шаткая преграда, против них, его трость и очки не заметили; первые из бегущих обогнули его, пронесшись мимо, и он стоял неподвижно, надеясь на чудо. Но чуда не было: спустя несколько секунд после того, как толпа поравнялась с ним, Берестенев ощутил сильный толчок в плечо. Он взмахнул руками, выронив трость и ухватив пустоту, и упал вбок. Несколько раз он успел провернуться, прежде чем достиг ровной площадки внизу, но когда он, наконец, лег на нее, его седой висок остановил гранит ступени. Берестенев перестал слышать звуки.

**
Когда звук вернулся обратно в уши, Берестенев ощутил, что лежит на холодном и ровном месте, а в шею больно врезается что-то острое и не менее ледяное. Он приподнял голову и оттолкнул это рукой, пальцы нащупали твердый гранит. Берестенев лежал в самом низу лестницы, головой на ступени. Он понял, что пробыл без сознания всего несколько секунд; толпа ёще проносилась над ним, люди огибали его лежащее тело, перепрыгивали через него, задевая ботинками раскинутые полы пальто и оставляя следы. Но толпа уже схлынула и была неопасна; последний человек промчался мимо, и топот его поймал и заглушил камень. Кто такие они и куда бежали, спасались от кого-то или догоняли – Берестенев так и не подумал о них, потом забыл, занятый совершенно другим делом. Он открыл глаза и попытался встать.
К нему, лежащему навзничь, уже спешили люди. Какая-то девчоночка, совсем юная, в белоснежной куртке, подбежала с криком: «Дедушка, вам помочь?». Берестенев не услышал ее возгласа. Она подхватила Берестенева под локоть и потянула вверх. Он встал на колени, машинально отряхивая пальто и оглушенный падением. Висок ломило от острой боли; он провел по нему рукой и поднес пальцы к глазам. Кровь, смешанная с песком, сильно испачкала перчатки. Берестенев тупо подумал, что рана его тоже полна грязи и нужно её промыть.
- Ой, у вас кровь идет, - пискнула девчонка. – Может, скорую вызвать?
Подоспел еще какой-то мужчина, сильными и ловкими руками поддержал пытающегося встать на ноги Берестенева. Тоже спросил про скорую. Тот стоял, всё ещё оглушенный падением, не чувствовал чужой помощи и не слышал вопросов – кровь на перчатке ярким пятном отпечаталась в мозгу и жгла сознание. Не веря догадке, Берестенев поднял голову.

Зала, обшитая красноватыми плитами гранита, встала перед ним. На потолке мерцала грозящая погаснуть лампа, и Берестенев видел прыжки света. За спиной была лестница, и оттуда лился белый свет дня, мешаясь с желтым светом ламп. Напротив него на стене висел плакат с изображением моря и белого пляжа, с пальмами, с крупными буквами, что никак не складывались в слова. Берестенев видел плакат, рекламу, приглашающую отдохнуть на берегу этого чересчур голубого моря, опоясанного песком, где пальмы склонялись в приветствии.
Как то случилось – Берестенев не думал. Он часто моргал и вертел головой; одного осознания того, что он снова видит, хватило ему, чтобы все остальные события померкли и поблекли; так громадная волна наводнения врывается в жилище, уносит и хоронит вещи, скрывая их от глаз, и наполняет всё видимое водою – куда не глянешь, везде стоит вода.

**
Надо сказать, что Берестенев не родился слепым, а получил увечье много позже, будучи в зрелом возрасте. Все, кто его окружал, и кто был связан с ним невидимыми узами, знали, что он не любил вспоминать то, из-за чего свет навеки ушел из его глаз. Они знали только, что свет погас внезапно, но сам Берестенев верил, что однажды к нему вернется прежнее состояние. Веры своей он никому не открывал, отчего-то решив, что чужие слова сломают мечту.
И вот оно пришло, его личное чудо; время, когда исполняется всё, что желаешь. Тот, кто ударил Берестенева в плечо, давно умчался, но он не вспомнил об обидчике. Он боялся, что мир, вдруг вернувшийся к нему, так же исчезнет, и жадно ловил давно не виданные образы. Но мир никуда не девался, своей незыблемостью надвинувшись на бывшего слепого, и подставлял ему разные стороны, словно приглашая взглянуть и на них. Берестеневу захотелось увидеть небо.
- Так вызвать скорую? – снова задала вопрос девчонка. Телефон прыгал в её ладонях, она хотела помочь и боялась навязываться. Берестенев посмотрел в юное лицо, и каким красивым оно показалось, что ему захотелось расцеловать эти прихваченные морозом щеки. Радость затопила его.
- Не надо, - ответил Берестенев, поскольку нельзя было больше молчать. Голос показался ему хриплым и грубым, и он постарался смягчить его улыбкой. – Немного испачкался.

Он оглядел пальто, всё в больших разводах от воды и снега, и попытался безуспешно счистить перчаткой грязь. Потом снова коснулся виска – острая боль проходила, сменившись тупой и дергающейся.
- Простая царапина. Содрал немного кожу. Сейчас кровь остановится.
Девчонка бросила в сумку мобильник, порылась и достала оттуда пачку салфеток. Берестенев прижал их к виску. Она попыталась очистить его пальто салфеткой, но та мгновенно напиталась влагой и расползлась.
- Не нужно, - сказал Берестенев. Ему захотелось остаться одному. – Я живу тут, в двух шагах.
- Может, Вас довести до дому? Вы себя хорошо чувствуете? – осведомился мужчина.
- Спасибо, я в порядке. Дойду сам. Простая царапина.
- Если почувствуете тошноту, вызовите врача, - посоветовал мужчина. – Возможно, у Вас сотрясение мозга.
- Хорошо. – Берестенев улыбнулся им и, повернувшись, стал подниматься наверх. Он забыл про трость и очки; они, растоптанные, остались в переходе.

Сердце уже не колотилось, как бешенное, но сжалось, едва он увидел деревья и небо. Зимний день был в разгаре, точь-в-точь таким, каким он себе представил его утром: немного морозным и сухим. Грязь и вода были лишь в переходе, где тепло и ботинки месили их подобно тесту. Здесь, наверху, снег едва припорошил асфальт и красиво увенчивал кроны деревьев, кусты и дома. Редкие прохожие не нарушали его белизну. На шоссе из боковой улицы повернула машина, погудев неторопливому пешеходу, и гудок уставился в ухо Берестеневу. Впервые за долгое время он увидел причину звука, а не угадал её. Всё стало как прежде, как давным-давно, в том времени, что он старательно забывал и вспоминал только в глухие ночные часы. Ночью (отчего-то всегда глухой ночью, после пробуждения) к Берестеневу приходили воспоминания, увлажняя его слепые глаза и вызывая сильную боль в груди. Он вспоминал какой-нибудь случай, или день, час, минуту, что давно прошли. Они были полны возможности видеть, и Берестенев вновь переживал заново то, что пережил раньше, но уже по-другому. Воспоминания из прошлого прокручивались перед ним в каком-то новом качестве. К примеру, он видел, как на выпускном вечере их класс высыпал из дверей и усеял поляну перед школой, как мальчишки легли в траву, у ног девочек, уступая им место в кадре. Отодвинув вглубь сознания толпу смеющихся подростков, Берестенев вспоминал другие вещи. Он видел, как солнце путается в кронах, и как старое белое здание школы прячется от лучей в тени вековых лип. В своей памяти он рассматривал желтые головки одуванчиков, густо поросших в траве; желтые одуванчики в косах девочек. Он видел их узкие лепестки цвета новорожденного цыпленка. Лежащий Берестенев помнил мохнатую травинку под подбородком, и севшую на нее стрекозу за секунду до того, как фотограф сказал: «Так, все смотрим на меня». Какими блестящими были стрекозиные крылья, когда на них упал блеск солнца!
И вот вновь всё вернулось, выгнав навеки ущербный мир, в котором Берестенев был вынужден жить последние тридцать лет. Он чувствовал себя так, словно эти тридцать лет провел в остроге, и кто-то распахнул двери, выпуская его на волю. Отныне к нему возвращалось всё: деревья, трава, одуванчики и солнечный блик на крыле стрекозы. Возвращались книги, картины и фильмы. Буквы и слова. Берестенев ощущал безмерную благодарность к той руке, что одним движением вернула ему утерянное богатство.

- Домой! Быстрее домой! - думал он, быстрым шагом идя по улице. Зачем он так спешил, и что будет дома, Берестенев не знал, но внутри родилось и осталось ощущение, что он делает всё так, как нужно, и что, войдя в пустую квартиру, он получит ответы на происшедшее с ним. Пока же, на улице, он боялся думать, чем вызвано его чудесное исцеление. Берестенев понимал только, что виной всему удар, пришедшийся в висок, который ныл до сих пор. Этот удар излечил его от слепоты.
Берестенев почти бежал. Еще поворот, и он окажется у дома, в котором прожил много лет. Он бежал, с каким-то радостным изумлением замечая, как легко передвигается отныне без трости, какими точными стали его движения. Если он видел какой-то предмет – чугунную тумбу, фонарный столб – и протягивал руку, его пальцы тотчас ощущали предмет, связывая воедино чувство и образ. Это было восхитительно.
Поворот – и перед ним старые, высоленные снегом железные ворота, распахнутые во двор. Он нырнул в проем, гулко отстучал шаги, проходя под аркой, и толкнул дверь своего подъезда. На него пахнуло теплом, скрипел лифт, замирая – судя по звуку – где-то на верхних этажах. Берестенев бросился вверх по лестнице, пробегая пролеты, не в силах его ждать. Один пролет, второй, третий, и он у своей квартиры. Торопясь, Берестенев вытащил связку ключей и стал тыкать в замок, пытаясь быстрее его открыть. Наконец, ключ повернулся, и он толкнул дверь. За ней была темнота, до ужаса схожая с той, что окружала Берестенева последние тридцать лет. И только у самых ног лежал квадрат света, падающего из открытой двери.

Он замешкался на пороге, боясь сделать шаг. «Отчего так темно?» - пришла в голову мысль. – «Не ходи туда».
«Может, шторы задернуты? Выключатель здесь, нужно зажечь свет».
Берестенев закрыл глаза и шагнул в квартиру. Привычным, отработанным за годы движением он подошел к тому месту, где на стене был выключатель, и коснулся его; рука скользнула по гладкой, мокрой, ледяной поверхности, не встретив препятствия на пути. Берестенев несколько секунд шарил по стене вслепую, а затем, ужаснувшись, открыл глаза и оглянулся назад, на спасительный квадрат света. И за спиной его была всё та же темнота.

**
Секунду спустя, шаря вокруг себя рукой, он понял, что перед ним не стена квартиры, а грязный холодный пол перехода. Он упал с лестницы и ударился виском о ступеньку. Из рассеченной раны текла кровь, заливая гранит. К нему подбежали люди – Берестенев как через вату слышал их голоса, ощущал их присутствие. Ему помогали подняться; спрашивали, как он себя чувствует, предупреждали, что у него рассечен висок, и кто-то вызвался отвезти его в больницу. Растоптанные трость и очки еще не заметили. Берестенев кивал, соглашаясь со всем, что ему скажут, и сам еще не сознавал, что вновь стал слепым.

---

[Черный*]

Смогу рассказать о них, об их обычаях, настолько непонятных мне, что почти их не замечаю, и настолько чуждых их прошлому, что хочется воскликнуть: «Точно ли из великого народа родились те, кого я вижу сейчас?»
Первое: они не почитают отца и мать так, как нужно, и часто вступают с ними в перепалки и баталии. Многие, кто достигает определенного возраста, воображают, что на них надели ярмо, и пытаются сбросить его, как брыкливый конь. Они не помнят предков и не верят ничему, и даже гордятся своим неверием.
Мужчины их настолько выродились, что даже имена отпрыскам – плоти своей – позволяют выбирать женщинам, этим пустейшим и вздорным созданиям, у которых язык длиннее шлейфа, а слова сыплются с губ часто, как зерно с желоба. И нередко случается, что женщина называет сына по своему разумению и первым попавшимся именем, забыв о неразрывности его с судьбой; называет и говорит мужу, а тот лишь кивает головой, соглашаясь с пустомелей.
Женщины их настолько выродились, что высмеивают обычаи своих бабок и потешаются над ними; и даже за подвиг считают следовать супротив им. Они смешались с другими и взяли в мужья непригодных им, и родившиеся от них дети, не понимая, где правда и кого слушать, находились в растерянности.

---

[Черный*]

У тех, кто не занимается рукотворчеством, может возникнуть убеждение, что для работы сгодится любая мелкая безделушка: этикетки с бутылок, порванные бусы, брелоки, брадсы. И часта ситуация, когда мастеру не нужно то, что ему предлагают, потому что необычного там мало, а много посредственности.
В рассказах многие могут предложить свой сюжет - нередко про любовь или байку из жизни.

---

[Черный*]

Закрылся - пусть постоит закрытым. Зато у меня будет повод помнить о том, сколько осталось дней до полного удаления дневника. Для меня эти дни важны, я помню их точное количество; но, кроме меня, вряд ли вообще кто-то за ними следит.
Так и в жизни: то, что происходит со мной, важнее войны в Руанде, где полным-полно смертей. Чужая смерть несерьезна на фоне событий моей жизни.

**
А затем, позже, я всё, что переживаю - я отражу в одной из глав о Кузикове. Для настоящего писателя мало было бы сказать, что Кузиков соблазнился, для него важным было бы понять, отчего он соблазнился. Говоря фразу: "Кузиков испугался", я позаимствую ее у другого, так как сам знаю только, что чиновник должен был испугаться; мне так подсказывает ум; но моя душа хочет пережить кузиковский испуг и вожделение. Учитель писал, что всё нужно изначально заключать себе в душу и лишь затем. извлекая оттуда понимание, говорить другим; знание, просто повтореное за кем-то, по силе пользы равна попугаячьему повторению слов - забавно и пусто.

---

[Черный*]

По мотивам рассказа «Адский космический пекарь»

Те, кто любит в рассказах событийную часть, вряд ли вообще его поймут: рассказ составлен в виде несерьезного произведения со множеством умышленно-глупых ситуаций, таких, как эпизод о похищении противня. Те, кто стоит в рядах событийщиков и чей девиз «Побольше действия, поменьше размышлений!» - те не поймут его и быстро перелистают, ибо невозможно, имея логичный ум, читать дурацкие умозаключения главного героя.
Те, кто останется, увидят, что рассказ написан о некоем Маркине-Дагоне. О человеке, в котором две сущности, как в докторе Джекиле, только одна сущность совершенно не подозревает о другой. Также там есть межзвездный корабль, летящий к неясной цели, которую капитан изредка озвучивает: «Дагон…», и на борту его экипаж из веселящихся людей.
Дагон – злодей, достойный стать вторым Гитлером, Сталиным, Иродом. Миры, по которым прошелся Дагон, лежат в руинах; оставшиеся правительства страшно бояться подобной участи, потому и решают принять меры против преступника. Они захватили Дагона и поместили на корабль, летящий неизвестно куда.
На корабле царит всеобщая атмосфера любви и веселья, созданная искусственно – стоит отдалится от него на 200 км, как наступает отрезвление. На борту же подобранная девочка-инопланетянка может говорить о ненависти и желании убивать – члены экипажа воспринимают слова как шутку и треплют за волосы в ласке.
Главный герой Маркин является полной противоположностью своей второй сущности. Насколько злобен и умен Дагон – настолько же добр и простодушен Маркин.

И все же мне кажется, что какая-то часть тех, кто не относит себя к событийщикам, тоже рассказ не поймут. Вот есть злодей, которого нужно перевоспитать (кстати, когда Дагон спрашивает: «Почему вы меня не убили?», он слышит в ответ: «По той же причине, по какой мы не убиваем тяжелобольного человека»), и цель уже достигнута, и Дагон встает на защиту безоружного, рискуя собой, и содрогается, узнав о чудовищных преступлениях, и дает про себя слово уйти на путь добра – как всё написанное переворачивают последние полстраницы. Капитан, давясь от смеха, улыбается, смеются члены экипажа, якобы убитый воскресает, и Маркин-Дагон понимает, что его разыграли. И что никакое он не чудовище, а самый обычный пекарь на корабле, летящем непонятно куда.
Мой товарищ сказал, дочитав до конца: «Чёт я ничего не понял». Не понял, почему всё происшедшее отказалось шуткой экипажа, если его цель – излечение Дагона?

А если Дагон уже вылечился? Если сумел осознать свою вину, и, поскольку жить с таким невозможно, то воззвал к милосердию победителей? Они не стали бы его убивать, но могли бы вмешаться в память, в теле рассказа есть вывод о возможности такого вмешательства. А вдруг случилось так, что спасенным мирам не нужен оказался Дагон-добряк? Вернее, кому-то в этих мирах…
Тогда идея рассказа становится ясной, как день. Кто-то невидимый и непознанный, но достаточно богатый и властный (ибо нанять звездолет и экипаж – это вам не такси вызвать, самостоятельный полет предполагает большое финансирование, а большие деньги тянут к себе власть как магнит), этот непознанный хочет вернуть прежнего Дагона. Дагон-злодей нужен ему позарез, ему нужны новые преступления и новые убийства. И этот «некто» живет в мире Стругацкого Полдня…
В Полдне не убивают тяжелобольных людей, милосердие там на первом месте. И в этом мире цветут преступления намного хуже, чем убийства миллионов людей. Потому что человек, рожденный в Полдне, пытается вернуть Дагона назад, в привычную тому сущность. Он экспериментирует раз за разом, и капитан будет смеяться и говорить: «Это шутка» до тех пор, пока Маркин, вспомнив все, не оставит вживленное сострадание. И не превратится опять в палача, идущего по чужим мирам.

Я тоже не верю, что описанный братьями Полдень наступит, как не верит в него автор «Космического пекаря». Полдень вроде пришел, наступил, но под лакированным слоем прячется смрад человеческой сущности, в которой жестокость занимает ровно столько места, сколько и любовь. И стоит отдалиться от корабля на 200км, как из всех щелей потянет вонью.Наверно, рассказ об этои и написан - о том, что и и на пике Полдня и доброты всегда будет, как отражение в зеркале, человеческая мерзость; мы разные и останемся такими в любое время, и злобы среди нас ровно столько же, сколько и добра

---

[Черный*]

Черт его знает, что происходит этим летом. Не являясь человеком добрым по натуре, я охотно помогаю другим, но, поскольку не добр - то не получаю от чужой радости ровно никакого удовлетворения. Тут я совсем похож на Вальмона. Или скажем по-другому: понимая человека, я заранее обесцениваю все эмоции, которые приносят мне добрые поступки, ибо умею глядеть в них под разными углами и подозреваю себя в пороках.
Создать о себе репутацию хорошего человека стоит всего ничего; когда мне говорят, что я хороший человек, мне остается только молчать, потому что я никогда не лгу самому себе.

Хочу немного побороться со собой

---

[Черный*]

А я опять брежу рассказом. Так и бегаю по кругу, от рассказа до рассказа; ко всему привыкаешь, даже к бесконечным кругам
Только часто становится скучно одному на этих кругах. Тоскливо одному, хоть бы кто бежал рядом...

---

В триклинии дома...

[Аз есмь царь]

В триклинии дома, на широких ложах лежали два старика. Облокотившись на пурпурную подушку, один из них, старик с брюзгливым и властным лицом, копался в блюде с виноградом. Второй держал чашу с вином и изредка ее пригубливал, не в силах выпить больше. Раб в голубой тонкой тунике стоял напротив ложа и готов был по первому взгляду предупредить любое желание хозяина и его гостя. Непринужденная беседа давно потухла.
- Что ты не весел, Антоний? – старик, наконец, выбрал ягоду и отправил ее в рот, запив вином. – Пьешь – не пьянеешь, друг тебе не в радость; всё думаешь о чем-то.
- Старым я стал, - помедлив, ответил Антоний. – Умирать мне скоро.
- Эка невидаль, - усмехнулся старик, без тени веселья в глазах. – Ты говоришь так, словно тебе одному предстоит этот печальный жребий, а я и самый последний из моих рабов избежим такой участи.
Антоний снова помедлил.
- Не так тоскливо было бы умирать, знай я, что после кончины меня будут долго помнить.
На эти слова старик разразился хриплым смехом, словно птица закаркала
- Узнаю тебя, Антоний! Всю свою жизнь, всю жизнь…! Как был тщеславен по молодости, и остался таким же.
- Дерево моего тщеславия еще больше выросло и укрепилось, - ответил Антоний. – Раньше это был прутик, росток, а теперь старая олива.
- Но ты сам ничего не сделал, и времени не осталось вовсе, - старик умолк и взглянул на друга, заметив тень, пробежавшую по его лицу – слова достигли цели и отравили всё проглоченное.
После чего воцарилась тишина и долго не прерывалась. Когда же старик закрыл глаза и уже задремал, Антоний спросил его и прогнал пугливый сон.
- У тебя не осталось тщеславия? Тебе не обидно кануть в безвестность?
Старик снова потянулся к золотому блюду.
- Ничего у меня не осталось, - проворчал он. – Ни тщеславия, ни гордости. Даже пища не приносит того наслаждения, что раньше, я болен желудком. Нам бы поменяться с тобою местами, Антоний… Мне твое здоровье, позволяющее есть не по мере, а тебе мою посмертную славу. Получилась бы хорошая сделка, и ты остался бы доволен.
Прошла минута.
- И чем же ты отличился, что так уверен в себе? – спросил Антоний, не поборов любопытства. – Всего лишь один из прокураторов.
- А? – встрепенулся старик. – Ты все о славе… Будут помнить, Антоний, будут. Я распял бога.

---

Еще бусина

[Черный*]

…а неподалеку стоящий Хасан смотрел, в который раз за последние дни, в небо. Саид сжал кулаки - до того ненавистна сделалась ему эта поза; все люди в караване время от времени замирали недвижимо и смотрели вверх, силясь понять, что происходит. А там было солнце, выбелившее небо до белизны песка, солнце, и ничего больше. Незаходящее солнце. Шли дни, и сложились в неделю, пока оно висело, и каждый, кто смотрел вверх, мог вспомнить эти семь дней.
- Что ты там видишь? – крикнул Саид, впившись ногтями в ладони.
Не ответил Хасан, только опустил голову; губы его потрескались и напоминали русло высохшего ручья. Он подошел к мулу и схватил бурдюк с водой, встряхнул, определяя на слух уровень содержимого – вода плеснула у донышка, и пугающе легким оказался бурдюк. Хасан припал к горлышку и сделал большой глоток.
- Уже поздняя ночь, - сказал он, вытерев губы и завязав горлышко. – Надо хоть немного поспать.
- Солнце еще не зашло, - рассмеялся Саид.
Хасан: - Скажешь еще слово, и я вобью его тебе обратно в глотку.
Саид молчит. Хасан устало опускается на песок, обхватив руками колени. Они долго молчат.
Саид: - Хасан…
Хасан поднимает голову и смотрит на него.
Саид: - Хасан… помнишь табличку?
Хасан: - Какую?
Саид: - Ту, что я нашел в песке, под копытом мула. Я ее выбросил… Хасан, я знаю, что приключилось с солнцем – это я заставил его замереть…
Хасан молчит и смотрит на товарища. Саид (возбуждаясь):
- Ты, может, заметил: солнце не двигается. Оно прекратило свой путь по небосклону. Всё остановилось, и зачем караван продолжает идти, мне непонятно. В ту ночь, когда я нашел таблетку, я не мог уснуть; вино оказалось кислым, а красавица недоступной. В полудреме лежа в постели, я думал; мной овладело состояние, что бывает лишь между сном и явью, когда ум не может заснуть окончательно, а тело не хочет вставать. В такое время невольно можно вспомнить события прошедшего дня… Я припомнил свою находку. Этого оказалось достаточно, чтобы мое любопытство разгорелось, и заставило сделать выбор – я вскочил и бросился искать табличку в сброшенном платье. Вскоре я нашел ее и зажег светильник, приблизив к огню табличку. Мне хотелось понять, что там написано… Вспомнив, что захватил в дорогу одну книгу, открывающую тайны, я разыскал ее и перелистал страницы.
Тщетно! Ни один из приведенных знаков не совпал, и я остался в том же неведении, что и час назад. Было позднее время, полная ночь. Бросив табличку и книгу, погасив светильник, я лег в постель и уснул.
Нет, всё случилось не в ту же ночь; в ту я проспал как убитый до рассвета и только верблюжий рев с трудом разбудил меня – проклятое животное вздумало орать у меня над ухом. Собираясь в путь, я бросил табличку в песок, она до сих пор лежит на месте одной из стоянок. И однажды она мне приснилась, хотя я уже успел позабыть ее; приснилась так, словно лежала передо мной. Я бросил мимолетный взгляд на виток одного символа, что помню до сих пор; он отозвался в ответ образом.
Понимаешь ты меня, Хасан? Во сне я понял, что означают мертвые письмена. Каждая из начертанных линий несла в себе целый образ, что иногда нужно было выразить не одним словом; что по сравнению с этим наш алфавит? У нас каждая буква определяет лишь звук, ей соответствующий, а там каждая линия несла представление о предмете. Я прочитал, наконец, свою находку.
Табличка оказалась игральной костью…
Кто ее потерял? Во сне, взяв ее в руки, я вертел во все стороны и читал письмена, и понимал прочитанное. Я понял игру, и понял, что эта кость пуста: если игрок запутался, с неё можно начать новый виток. Кто ею пользовался? Где-то идет игра… Ты слышал, что перед войной рождается много мальчиков. Кости брошены, выпала война, и нужно восполнить будущие потери. Всё, что меня окружало, вмиг оказалось предрешенным ходом игры.
Согласившись начать всё сначала, бросил я табличку; пусть я не знал тогда о правилах, но принял участие. Вселенная замерла, она ждет продолжения, она ждет второго хода. Но рука моя пуста… Вселенная ждет… Солнце стоит на месте. Ветер замер. Пустыня во все стороны. Где-то есть жизнь, есть вода и города, базары и женщины, ослы и пальмы; где-то идет игра, и пока не кончается. Здесь же, в пустыне, я решился начать новую игру. Караван теперь вне времени, мы никогда не увидим других людей, если я не брошу вторую кость. У меня ее нет. Прости меня, Хасан.

Вот что сказал Саид своему товарищу.

"Пропавший караван"

---

Сделанная мною бусинка

[Черный*]

... и когда настал полуночный час, караван постигло странное и страшное явление - солнце не опустилось за барханы, а продолжало невозмутимо висеть в небе...

И пошли случаи один за другим, словно мало оказалось незаходящего солнца. Кто-то вспомнил о глиняной таблетке, найденной Саидом под копытом своего мула, и о письменах на ней; спросил Саида, а тот ответил, что её потерял давно. Затем, однажды утром, Али, предводитель каравана, Али, подкрашивающий втайне бороду и унизавший пальцы перстнями, Али в пестрой, как одеяние попугая, одежде – он вдруг соскочил со своего белого осла и взвыл громко, как шакал. Верблюды от неожиданности шарахнулись в стороны, гремя медной посудой в тюках. Погонщики, оторопев, замерли, забыв успокоить животных. Женщины ахнули и закричали. А Али стоял и выл, задрав черную бороду к белому небу.
Затем он резко оборвал вой, повернулся вокруг себя, как волчок, и стал поспешно срывать с жирных пальцев перстни. Рубиновые, сапфировые, изумрудные, бриллиантовые капли, оправленные в серебро и золото, он швырял в песок, под ноги верблюдам, говоря:
- Нет! Нет!
Люди стояли недвижимо, и никто не нагнулся за несметным богатством, валяющимся под копытами. Одного перстня хватило бы любому погонщику, чтобы год жить не работая, в веселье и приятности. Когда последнее кольцо упало на землю, Али стал срывать с себя расшитый халат, потом схватил за шею белого осла и поцеловал в бархатные губы:
- Милый мой! Любимый мой осел! Ты единственный, кто всегда был верен мне; посмотри на них (он указал на свой караван) – они шли за мной только ради денег! Посмотри на моих женщин, моих наложниц, и скажи: разве красавицы любили меня за мою внешность? Нет, за деньги, я мог один им дать то, что не даст сотня других мужчин. Они вьются вокруг меня как мухи вокруг медовой лепешки, отцы и матери замирали от счастья, когда я брал их дочерей в свой дом. По своей ли охоте они шли туда, любовь ли их вела?
Нет!
Один ты, мой любимый осел, по любви приветствовал меня ревом каждое утро и тянулся ко мне, даже если я не приносил лакомство. Ты один не проявлял упрямства, даже если я навьючивал тебя сверх меры. Ты не обманывал меня, не замышлял черных измен. А всё потому, что ты любишь меня; я выкормил тебя еще маленьким, когда ты потерял мать, и с той поры ты меня любишь. Как получилось, что в конце своего пути я, имеющий сотню жен и пятьсот наложниц, тысячи рабов и верблюдов – как получилось, что я нашел только одно бескорыстное сердце?
Больше Али не мог говорить: слезы застилали его глаза, и голос прерывался всхлипами. Его наложница, красивая девочка двенадцати лет, тоже заплакала от страха. Успокоившись немного, прошептал Али на ухо ослу, глазами указав на своих людей:
- Многие из них могут похвастать, что в смертную минуту рядом будет любящее сердце?
Угрюмые погонщики подошли и пытались его вразумить, своего предводителя, стоящего в разодранном халате и с растрепанной бородой. Один сказал:
- Полно уже, хватит.
Другой: - Он целый день ехал с непокрытой головой, и солнце замутило ему разум. Наш Али помешался.
Третий: - Пустыня кого хочешь сведет с ума. Дайте только выбраться (а мы выберемся обязательно!), и все станут прежними. Прикройте ему голову, чтобы не напекало солнце.

Говорившие верили, что скоро выберутся из пустыни, но припадок Али, а больше его слова, заползли в умы и породили смертный тоскливый страх, заставивший кровь заледенеть в пальцах: а как они не выберутся? Если уже и предводитель не верит, что пустыня их отпустит. Неужели никогда больше не увидят они старинных стен города, не услышат крики базара, не вдохнут запах плова, не погладят лист пальмы? Они гнали прочь такие мысли и еще не знали, что весь мир стал пустыней, и куда не пойдешь – всюду будет раскаленное солнце и раскаленный песок. Маленький караван, черной лентой пересекающий белый песок, казался насмешкой жизни, длящейся ровно до той поры, пока слышен плеск в бурдюках.
Ушел караван дальше, за барханы, увел за собою безумного предводителя, а перстни остались лежать на песке. Никто не посмел поднять хоть один из них.

"Пропавший караван"

И это - рассказ?
Аристархия, хоть одно дело я сделал: объяснил, откуда в песке лежали рубины

---

[Черный*]

Я направился на Дровяную улицу, к дому 4, где проводился книжный развал. После недолгих поисков, среди бумажных кип распространенного чтива, мне попался кусочек может не золота, но никак не меньше серебра – «Рассказы магов».
Книга, пощажённая жадными глазами и руками предыдущих посетителей, помеченная клеймом «АК», стала единственной моей добычей. Среди ярких обложек фантастики и детективов она уцелела лишь потому, что затесалась туда случайно, благодаря нелепой картинке на обложке и названию. Люди, читающие русский фэнтези, раскрывали ее и оставляли, увидев вводные слова Кортасаровой статьи. Те, кто дружил с аргентинцами, в эту часть развала не заходили.
«О восприятии фантастического – этим утром Теодор В. Адорио поступил, как и положено коту…»
Теодор встретил меня еще у входа, когда с улицы я повернул под арку, разыскивая подъезд. Он оказался котом самой угадываемой расцветки – серой в полоску. Теодор В. Адорио вышел из-за угла, образованного выступом с водосточной трубой; вышел словно старый привратник – бедно одетый, но с достоинством во взгляде. Не подходя близко (ему были непонятны нежности домашних котов) он остановился и внимательно посмотрел на меня: так мог смотреть город, весь Петербург уместился в черных зрачках и худом теле. Я вошел в подъезд.
Когда я вышел с книгой, Теодор всё ещё оставался во дворе, но теперь стоял на газоне, почти скрывшись в высокой траве и не обращая внимания на пасущихся поблизости голубей; я видел над листьями полосатый затылок с острыми треугольными ушами. Я позвал его – Теодор не оглянулся, лишь прянул ухом.

**
Да, я совсем забыл сказать - в "Рассказах магов" я нашел сборник новелл, количеством в сто штук; их авторы жили в Аргентине, Гватемале, Перу, Колумбии, Никарагуа и других странах, то есть в Латинской Америке. О качестве книги могло бы сказать и "АК", но более красноречиво выступили в рядах Аргентины Борхес, Касарес и Кортасар. Другие, думаю, под стать им; я бегло прочитал три новеллы кубинцев, оставивших после себя ощущение, что на моем языке побывало нечто вкусное.
"Больше всего на свете я люблю слово звучащее" - Арреола.
Вот и всё.

---

[Черный*]

Кузиков даже зажмурился и от удовольствия потянулся всем телом, вспомнив недавний сон и вновь переживая его. Снилось ему тогда, что все у него в достатке; он помнил приятные ощущения полноты внутри души, когда смотрел на череду вещей и знал – «Мои они, мои». Проснувшись, он испытал что-то вроде легкой грусти, очень ему хотелось, чтобы сон наяву приключился; хотелось ему всё то, что увидел – и машину, топорщившую хищную узкую морду, и дом каменный, и костюм с отливом. «Было б у меня все это, я бы каждый день на машине ездил… после работы в собственный дом, в лесочке… женился бы… Эх!»
Улыбаясь, он мечтал так, как умеет мечтать русский человек, представляя, что всего у него вдосталь, и не делая для того никаких движений. Он в уме давно распорядился и деньгами, и положением своим; представил в лицах, как к нему на прием заходят боком посетители, и даже – какой солдат не мечтает быть генералом! – как начальник ему улыбается и чуть кланяется.

**
А, мечтает он, вот и домечтался;в общем, Кузикова уже можно переписывать. Сцены легли.

А мечтать русские умеют; немец - он практичное существо, он думает о синице в руках, а русские смотрят на журавля в небе. Только настоящему русскому характеру присуща интересная черта, когда ему ничего не жалко даже для незнакомца, когда в горячем порыве он легко расстанется с последними деньгами. Водка еще больше распаляет эту черту в русском человеке.
Он старается не думать, что станется потом, когда пройдет угар и схлынет волна, для него дорога настоящая минута, а не будущая.
Практичные русские, населившие недавно города, любящие немецкий счет и знающие себе цену, на деле - обычные татары, прославленные хитростью. И пусть даже в них нет ни капли татарской крови, они сродни им по духу, имеющемму большую силу, чем кровь.