[11-00]

- Посмотри в окно, - сказал Сандерс. – Можешь не торопиться, я тебя приглашаю не драку поглазеть.
За окном вечер разливался чернилами, с каждой минутой становясь всё шире; зимний вечер, иссинивший снег, вестник наступающей ледяной ночи. Редкие фонари хищно горели.
- Смотри внимательно и увидишь, - пояснил Сандерс. – Некоторая острота чувств еще никому не мешала, но их тоже нужно тренировать, как и тело. Город убивает чувства своими прямыми линиями и предсказуемыми событиями. Ежедневная рутина принижает чуткость души. Если пойнтера долго держать в помещении с резким запахом, он испортит нюх.
- Ничего не вижу, - поделился я. – Вечер. Темнота. Люди. Что я должен увидеть?
- Бедный мой пойнтер, - улыбнулся Сандерс. – Я давно сижу у окна и наблюдаю, но сегодня не смог удержаться, чтобы не показать тебе; можешь верить или нет, но сегодняшний вечер не такой, какими были вчерашний и позавчерашний. Я знаю, что говорю, я наблюдаю за вечерами очень долго, но только сейчас все мои чувства подсказывают опасность.
- Да, смешно, - я возвратился на свое место, сел.
- Да, - передразнил Сандерс. Он повернулся спиной к не зашторенному окну, с задумчивым видом вертел в руках ручку и говорил. – Только я не шучу, зато понимаю тебя: ты видел быстро опускающуюся темноту, полоску фонарей, спешащих людей – и всё. Знаешь, что вижу я? – он бросил на меня быстрый взгляд своих умных глаз. - Фонарей слишком мало, да и те, что зажглись, словно горят через силу и вот-вот потухнут; снег почти не блестит. Этот вечер словно боится света и торопит ночь; будь он человеком, я решил бы, что в душе у него нечисто или что-то он замышляет. Есть только один способ узнать. Света мне, света, зажгите всё, что есть – фонари, лампы, свечи; прогоните тьму, выпытайте её тайны…
Сандерс резко повернулся к окну.
- Ох! Мне жутко сознавать, что он наблюдает за мной из окна. Отчего здесь нет штор?
Я пожал плечами.
- Не знаю.
- Я понял, - выдохнул Сандерс и повернул чуть бледное лицо ко мне. – Что-то должно случиться, нетривиальное событие, и вечер знает об этом; знает и ждет. Осталось недолго. Не спрашивай меня.

Часы отмерили пять гулких ударов. Я захлопнул папку, встал и потянулся за курткой.
- Ладно, спрашивать не буду, но мне пора; дальше тебе придется в одиночестве любоваться видом из окна, а шутить с батареей.
- Уходишь? Домой? – осведомился Сандерс. Бледность его лица прошла, голос чуть изменился, исчезли низкие и протяжные нотки – передо мною был прежний товарищ.
- Я иду на выставку игрушек. Пойдешь со мною?
- Нет, Чернота, мне лень куда-то тащиться в ночи. Никогда меня не привлекали игрушки, а уж специально ехать на другой конец города и смотреть на них – увольте.
Перед уходом я снова бросил взгляд в окно: синева неба и снега исчезла, уступив место тьме, кое-где прорезанной желтыми точками света, перспектива улицы терялась.
- Давай купим шторы и повесим на окно, - предложил я.
- Нет, не хочу, то была минутная причуда. Как мне наблюдать, если окно будет завешено? Лучше иди на выставку, - легко улыбнулся Сандерс и уткнулся в книгу.


***
На Большом проспекте было светло, как днем, над головами прохожих тянулись ввысь фонари; неоновые вывески, широкие блестящие витрины магазинов были полны света, что отражался от многочисленных зеркал, дробился и цветными перьями устилал мостовые и стены домов. Выгнанная с улиц ночь притаилась во дворах и скверах, нестрашная настолько, что ее никто не боялся. Я давно считал главным достижением человека как раз то, что ему удалось развенчать величие ночи.
Адрес я помнил наизусть, но твердил его, как молитву, пока шел по проспекту навстречу будущему. Пятьдесят восемь, пятьдесят восемь… я почти всегда понимаю, что сказал Сандерс; это понимание в свое время сблизило нас и сделало друзьями. Он как-то обронил в разговоре, что немногочисленных его друзей объединяет одна общая черта – умение слушать. Но, быстро идя по проспекту, вглядываясь во дворы, в небо, я не находил, чем этот вечер отличается от прочих, подобных ему. Все чувства молчали, а из памяти не выходила безмятежная улыбка Сандерса – последнее, что я увидел, закрывая дверь.

Пятьдесят восемь. Вот он, не дом – громадное здание из темного, как зимние сумерки, стекла, неправдоподобно легкое. Я толкнул дверь.
И попал в яркий холл.
На лестнице стояли вышколенные официанты в белых рубашках, с серебряными подносами в руках. Фужеры теснились на подносах. Я немного растерялся – на миг показалось, что вся торжественность создана специально для выставки, и игрушки ждут не простых гостей.
Расспросы мгновенно вернули уверенность: галерея Суок находилась на цокольном этаже.

Я сразу увидел то, что искал – прямо напротив двери стоял длинный и широкий стол, покрытый черной тканью. Несколько ламп искусно освещали его. А на столе была крохотная улица.
Безмолвие сгустилось вокруг меня, исчезло всё: непонятая суматоха за стеклянными дверями, безупречные официанты, искры шампанского в хрустале. Исчезли говор и резкий смех, краски и цвета, проспект и город; мир за моими плечами придвинулся ближе и превратился в покрытый черной тканью стол с крохотной улочкой на нём – и не нужно было других вещей.
Я смотрел жадно. Новый мир был цельным и живым; лишенный вульгарности своего собрата, он лежал передо мною в своей чистой наготе, а я любовался на него сверху, как, возможно, бог любовался в последний день творения на плоды трудов своих. И, хотя мир не принадлежал мне, я на правах первооткрывателя отмечал в нем ту простоту, изящество и правильность, свойственную всем мирам, в которые вложили любовь. Его краски были спокойными, линии – плавными, но больше всего поражали воображение населяющие его существа.
Вряд ли я увижу еще раз подобный народ. Странные творения, которых не встретишь нигде более. Их матерью стало вдохновение, отцом – труд; рожденные в слиянии этих двух сил существа были прекрасны. Каждая их черта была безупречна. Творец мог гордиться своими созданиями, что вели передо мною беседу; я видел, как один из них потрясал посохом, что-то доказывая собеседнику, спокойно внимающему разгоряченным речам. Сверху на них мудро взирал кто-то, похожий на птицу, и улыбался про себя, зная всю правду.
Не знаю, сколько я так простоял, наблюдая за чуждым миром. Никто не мешал мне, существа, погруженные в суету жизни, меня не замечали, как мы не замечаем богов. Что знает крохотный паучок о слоне? Я стал для них слоном, слишком громадным, слишком непостижимым, чтобы стоило уделять внимание, чтобы стоило просто заметить. Я видел их, они меня – нет; не подозревая о наблюдении, они жили так же легко, каким легким был войлок – то, из чего создали их тела.


***
Я очнулся резко и страшно среди своего мира. В груди жгло неимоверно, дыхание тяжело врывалось из легких; понадобилась минута, чтобы придти в себя. Тягостно спохватясь, я перебирал свою суть, пропуская через память всё созданное мною, перебирал и отбрасывал прочь в ужасном понимании его уродства. Красота передо мной стала эталоном, и против воли я сравнивал – не в свою пользу. Причина подобной тяжбы с духом была одна: я хотел удостовериться, что и меня посещала могучая сила создания, что я пил из одного источника с неведомым творцом. Я был словно пьяный или одержимый, и с трудом держался на ногах во время борьбы. Каждый взгляд, брошенный на созданий, казавшихся всё выше, всё светлее, вызывал почти физическую боль во всем теле; не в силах больше терпеть, я кинулся прочь из галереи Суок.
Холодный воздух не остудил меня. Нет, он казался мне таким же горячим, как ветер Сахары; я не мог стоять на месте – боль душила меня, и в движении было мое спасение. Я шел так быстро, как мог, почти бежал, не разбирая дороги, и, только выскочив на Каменноостровский проспект, понял, что иду правильно; понял и мгновенно забыл эту мысль. Виденное мною жило в воспоминании, настолько реальном, словно я всё ещё стоял перед столом с черной тканью. Чувства обострились; я представлял себе, что еще недавно спал, но чужая рука вдруг равнодушно встряхнула меня, вырывая из сна - и каким ужасным стало пробуждение. Мне наконец-то удалось взглянуть на себя со стороны и понять истинную свою цену…
Чтобы не делал я, никогда моя душа не будет растворена в сотворенном мной, не пронзит каждую его частицу. Я пренебрег учением, заменив его зубрежкой; испугавшись громады труда, я не стал постигать всего существующего, разузнав лишь основы и решив, что этого станет достаточно. Как плохой актер, я разучил одну роль и всегда держался её. Обманчивая легкость успеха вскружила мне голову; я решил, что так будет всегда, и достаточно только повтора, не принимая того, что в повторах таится смерть созиданию. Уставшая ждать душа постепенно замолкла; каждый день я кидал камень в источник, и он, наконец, заглох совершенно. Холодный ум был не в силах восполнить отсутствие души, но я старательно не замечал того, что было явственным, словно день – пока чужой гений не сорвал покров и не развернул меня лицом к себе, явив неприкрыто всё мое созидательное бессилие.
Удар был жестоким. Я дрожал всем телом. В тумане мысли я добрался до дому, открыл дверь ключом, ввалился в комнату. Закрыв ладонями лицо, я стоял посреди комнаты, а перед глазами вставало всё недавно виденное мною, настолько прекрасное, что я стонал от бешенства. Ужасные мысли теснились в голове: я рушил виденную красоту, рвал ее в клочья с тем, чтобы другие люди не поняли, каким жалкими были мои потуги; поняв однажды, что в этом не будет моего спасения, я совершал страшные злодеяния, убивая самого творца.
- Ты этого хотел? - отняв руки от лица, заорал я в темноту комнаты. – Так получи теперь всё! Сполна получи!
Нестройные рыдания вырвались в ответ; я захлебывался слезами, всхлипывал, выл. Упав на колени, я колотил руками ковер, царапал его, пытаясь приглушить боль. Комната равнодушно взирала на мучения.

Истерика продолжалась долго, но и она закончилась; я долго лежал на полу, не имея сил подняться; воспаленные глаза горели так, словно в них попала соль, слезы иссякли, плач перешел в прерывистое и хриплое дыхание. Душевное волнение не улеглось, но перерождалось во что-то новое, из пепелища рождался новый феникс, и расправлял уже черные крылья.
*рассказ не дописан*